К 200-летию со дня рождения Н. В. Гоголя
С. О. Курьянов
«Украинские мелодии» Николая Маркевича и «Вечера на хуторе близ Диканьки» Николая Гоголя: два взгляда на Украину
Актуальность, новизна, цель исследования. 1831 год в русской литературе ознаменовался двумя знаковыми, хотя и неравнозначными событиями. В начале года увидел свет третий (и последний) поэтический сборник Н. А. Маркевича «Украинские мелодии», а в конце года вышла первая часть первого гоголевского сборника «Вечера на хуторе близ Диканьки». Влияние последней книги на дальнейшее развитие русской литературы трудно переоценить, тогда как первая хоть и была замечена, но осталась в тени своего великого соседа. Знаковость же обоих событий заключалась не только в том, что они выявили и подчеркнули общий тематический интерес русской романтической литературы, но также и типологию подхода русских писателей к украинской теме в этот историко-литературный период.
Никогда не проводившийся сравнительно-сопоставительный анализ «Украинских мелодий» Николая Маркевича и «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Николая Гоголя, которые представляют собой два генетически близких взгляда на Украину, но обладают рядом специфических особенностей, способен существенно дополнить наше представление о формах и способах раскрытия украинской темы в русской литературе рубежа 1820—1830-х годов.
В этих сборниках много общего: темы, образность, фольклорная основа повествования и т. и. Все это было обусловлено прежде всего украинским происхождением обоих авторов, знанием украинских реалий, кругом их литературных интересов.
Объединяющим моментом является также тот факт, что оба сборника, как по своим внешним признакам, так и по комплексу внутренних особенностей, имеют прямое отношение к истории русско-украинского литературного взаимодействия, а творчество их авторов принадлежит культурам двух народов.
Если говорить о русско-украинском литературном взаимодействии и изучении бытования украинской темы в русской литературе этого периода, то необходимо отметить значительную разработанность связанных с этой проблемой вопросов1.
1 Обобщающий характер несет вышедшая сравнительно недавно монография В. И. Мацапуры [21]. Следует также отметить монографии и статьи А. И. Белецкого [1], Н. М. Жаркевич [6], И. Я. Заславского [7; 8], 3. В. Кирилюк [13], Н. Е. Крутиковой [14; 15], П. В. Михеда [23], Ф. Я. Приймы [25], В. В. Сиповского [27] и др.
Однако есть здесь и несомненные недочеты: в большинстве исследований авторы отдавали предпочтение внешним сторонам связей (личные контакты, идейная близость и т. п.), а в стороне оставалось главное — своеобразие восприятия Украины, формировавшийся на его основе в сознании общества образ страны и его роль в формировании принципов народности в русской литературе и основ национального самосознания в литературе украинской.
Данная статья — попытка заполнить указанный пробел.
* * *
Идейно-тематическое содержание романтических произведений, ориентированных на западные образцы — немецкие, английские, французские, — к концу 1810-х годов перестало удовлетворять крупнейших представителей русского романтизма. Появилась потребность преодолеть тенденцию, дать примеры русской, национальной по существу своему поэзии. И первая попытка в этом направлении была предпринята В. А. Жуковским сначала в балладе «Светлана», а затем в повести в двух балладах «Двенадцать спящих дев». В 1820 году фактом возвращения русской поэзии на национальную почву стала поэма А. С. Пушкина «Руслан и Людмила», что признали представители всех романтических течений в России. Закрепила эту позицию статья О. М. Сомова «О романтической поэзии» (1823), где был выдвинут лозунг национальной поэзии, «неподражательной и независимой от преданий чуждых» [10, с. 173].
В рамках идеи национальной литературы и стала развиваться украинская тема.
Загадочная, далекая от столиц Украина, а особенно ее юг, где природа и образ жизни значительно отличаются от среднерусского типа, кажется, специально созданы для романтичесного осмысления. Своя, отличная от русской, история, связанная, прежде всего, с историей Запорожской Сечи, казацкими войнами и набегами, защитой родной земли от поляков, литовцев и татар, а также особенности национальной одежды, своеобразное представление о красоте, неповторимые народные обычаи, сказания, предания и, наконец, язык — все это оказалось тем материалом, который привлек внимание русских романтиков. И если Греция и Рим, Персия и Палестина, Крым и Кавказ были чужими и далекими, то Малороссия как нельзя лучше вмещала в себя общерусское национальное начало, что вполне соответствовало лозунгу национальной поэзии; была одновременно землей родной и близкой, но в то же время могла удовлетворить романтиков всеми аксессуарами экзотической страны — загадочной и неизвестной «российской Авзонии».
В привлечении внимания читателей к Украине большую роль сыграла «Енеїда» И. П. Котляревского, изданная, хотя и не полностью, в 1808—1809 годах; не остались незамеченными публикации сентиментальных путешествий И. М. Долгорукого, В. В. Измайлова, А. В. Лёвшина, П. П. Сумарокова. П. К. Шаликова, в которых Украина предстала райским уголком [см.: 5; 9; 17; 29; 30].
Сильный импульс развитию украинской темы был придан поэтами-декабристами. Многовековая борьба украинского народа за свою независимость органически перекликалась с их тираноборческими настроениями. И поскольку память об окончательной потере Украиной прежних привилегий в конце XVIII века была еще свежа, живущая в среде украинских патриотов мечта об освобождении от национального гнета находила понимание в среде декабристов, перекликаясь с идеей социального освобождения.
Большое значение в этой связи имели первые исторические и этнографические исследования по проблемам Украины, появившиеся в означенный период: «История русов» (известная с середины 1820-х годов и опубликованная в 1846-м), «История Малой России» (1822) Д. Н. Бантыш-Каменского, «Опыт собрания старинных малорусских песен» (1819) Н. А. Цертелева, «Малороссийские песни, собранные М. Максимовичем» (1827). На книгу М. А. Максимовича при написании своих «украинских» произведений ориентировались и А. С. Пушкин, и Н. В. Гоголь, и О. М. Сомов, и украинские писатели 1830-х годов.
Такой интерес к Украине в российском обществе заметно активизировал русско-украинские литературные и культурные связи. Русская литература оказалась остро заинтересованной в освоении украинской темы, а бурно развивавшейся литературе украинской необходимы были приобретения в области тем, идей и художественной формы, произведенные русскими романтиками. Такое положение сблизило русскую и украинскую литературы необычайно.
Конец 1810-х—середина 1830-х годов — тот короткий период, когда русская и украинская литературы слились воедино: и по основным темам, и по идейной направленности, и по среде функционирования. Лишь в конце 1830-х годов, напитав друг друга, русская и украинская литературы вновь разошлись по близким, но вполне самостоятельным дорогам.
Восприятие Украины как экзотической страны и попытка более или менее реалистично отразить жизнь народа «российской Авзонии», как в фокусе, сосредоточились в первых «украинских» произведениях Н. В. Гоголя.
«Вечерами на хуторе близ Диканьки», «Тарасом Бульбой» и «Вием» Н. В. Гоголь завершил целый этап в освоении украинской темы и в то же время повестью «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», «Повестью о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Старосветскими помещиками» блестяще продолжил новое направление, способствовавшее переходу литературы как русской, так и украинской от романтического восприятия действительности к реалистическому ее отражению. Как верно заметила И. Е. Крутикова, Гоголь «решительно отходил» от таких, присущих, например, О. Сомову и В. Нарежному, «черт, как <...> сентиментальный дидактизм или археологический подход к материалам народного творчества», неся своим творчеством в русскую литературу традиции украинского вертепа, украинских интермедий XVII—XVIII веков, украинской бурлескной литературы [14, с. 6—10].
«Менее всего, — справедливо замечал С. И. Машинский, — предполагал сам Гоголь, что по его романтическим повестям будут судить об истинных условиях жизни крепостного крестьянина. Нет, другой мир открывался его романтическому воображению, он был сродни миру народной поэзии — светлому и чистому, свободному от какой бы то ни было скверны». И цитировал Г. А. Гуковского: «Основной признак того розового, золотого, яркого и удивительно красивого мира, в который вводит автор “Вечеров” своего читателя, — это его противостояние действительному миру, где человек “в оковах везде”, где “он — раб”» [22, с. 56—57].
Все, что было накоплено в освоении украинской темы предшествующими писателями, заиграло на страницах гоголевских произведений новыми красками, стремительно приближаясь к народному пониманию явлений окружающего мира. Парубки и дивчата, ведьмы и черти, бандуристы и утопленницы, ночь перед Рождеством и вечер накануне Ивана Купалы, колядки и танцы — все это фейерверком страшной и веселой, будничной и праздничной жизни «малороссийского» села все засверкало необычными гранями на страницах произведений вошедшего в литературу Гоголя.
Последний поэтический сборник Н. А. Маркевича «Украинские мелодии» увидел свет в Москве в 1831 году. В 1832 году в «Московском телеграфе» появилась одобрительная рецензия [11].
После выхода сборника поэт внял добрым пожеланиям В. А. Жуковского [18, с. 11—12] и, оставив поэтическую карьеру, вплотную занялся историей, фольклористикой и этнографией. Мягкая корректировка Жуковским деятельности Маркевича не была случайной: автор «мелодий» не ограничивался художественным осмыслением украинского материала, а значительно дополнял его историческим, этнографическим реальным комментарием, в предисловии и примечаниях к сборнику. Причем нередко не комментарии дополняли художественный текст, а «мелодии» служили художественным дополнением к комментариям и поэтому отличались заметной иллюстративностью.
Будучи генетически связанным с тем направлением в освоении украинской темы, которое завершали «Полтава» А. С. Пушкина и «Вечера...» Н. В. Гоголя, поэтический сборник Н. А. Маркевича, не обладая столь же высокими художественными достоинствами, хронологически оказался между ними. Такое соседство привело к недооценке «Украинских мелодий» и современниками, и последующими исследователями. А книга любопытна своеобразным взглядом на Украину и интересными для своего времени поэтическими открытиями.
Пейзаж
Природа Украины до Гоголя не слишком широко, но являлась на страницах художественных произведений различных авторов. Не обошли ее красоту Ф. Н. Глинка, А. А. Дельвиг, К. Ф. Рылеев, даже В. Т. Нарежный. Романтический пейзаж был немаловажным элементом в «Полтаве» А. С. Пушкина и «украинских» повестях О. М. Сомова. В полном романтическом блеске представала украинская природа в уже упоминавшемся стихотворении А. А. Шишкова «Украина», сфокусировавшем в себе романтические представления о природе «российской Авзонии».
В «Вечерах...» все, как это и положено романтическим героям, живут праздниками, а не буднями. Здесь все, как и пристало романтическим произведениям, играет яркими, сочными красками. Здесь очень многое совершается вечером или ночью, ибо волшебные силы чаще всего появляются в темное время суток.
Следуя традиции, Гоголь-романтик смотрит на украинскую действительность — природу, жизнь, обычаи и предания — глазами восхищенного русского человека. Из петербургского далека родная земля и родная природа возбуждают воображение писателя. Знакомая и обыденная Украина становится экзотичной и прекрасной.
«Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! — читаем в самом начале «Вечеров...». — Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное...» [3, I, с. 14]. Здесь живут нега и довольство. Здесь, пожалуй, достаточно лениво лежать под деревом, чтобы питаться его плодами.
Здесь все пересыпано блеском, драгоценными металлами и камнями: небо — «чистое зеркало», песни — «серебряные», с листьев — «прыщет золото», снопы сена — «золотые», даже насекомые здесь не жучки и паучки, но «изумруды, топазы» и «яхонты».
Все эпитеты употреблены, так сказать, в превосходной степени: «томительно жарки... часы», «неизмеримый океан», «воздушные объятья», «подоблачные дубы», «ослепительные удары солнечных лучей», «темная, как ночь, тень...». Олицетворение охватывает всю картину целиком: «...голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих!» [3, I, с. 14].
И даже восклицая в конце: «...как полно сладострастия и неги малороссийское лето!» — Гоголь забывает, что были уже и «сладострастие», и «нега», что не может быть «в поле ни речи», когда «дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела народом» [3, I, с. 15]. Но очарованному страннику не до этой суетливой толпы, когда перед взором его дорогая сердцу, пришедшая из детских воспоминаний природа.
Но это украинский летний день; сочных красок здесь не быть не может. А ночь? Теплая весенняя (давно уже «щука хвостом лед расколола») [3, I, с. 50] майская ночь? «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее» [3, I, с. 59]. Здесь мало красок — много красоты. В лунном мерцании («месяц»! обязательно не луна, но украинский «місяць»!) все приобретает холодновато-серебристый оттенок. Как и в первом случае, природа неподвижна, но это не нежащаяся под лучами солнца растомленная природа, но скованный ночной загадкой мир дневных красок. Мир сжимается от прохлады и чутко спит. Но небо... Небо живет, «горит и дышит», воздух «движет океан благоуханий». И движение неба, и мрак леса, и ровный свет месяца, и вольная игра ночного ветра — все бередит душу, становится «и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине». И ночная жизнь, менее яркая и броская по сравнению с дневной, становится одухотвореннее, глубже, значительнее.
Любопытно описание Днепра в «Страшной мести». Автор смотрит на его берега: «...на высокие горы, на широкие луга, на зеленые леса! Горы те — не горы: подошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними, и над ними высокое небо. Те леса, что стоят над холмами, не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного деда. Под нею в воде моется борода, а под бородою и над волосами высокое небо, и в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц» [3, I, с. 141].
Это — днепровские берега. Родина могучих богатырей и место великих сражений. И гипербола, и антитеза, и антропоморфизм, формируя единую развернутую метафору (может быть, не вполне удачную и несколько сконструированную), переносят нас в мир то ли русских былин киевского цикла, то ли украинских народных дум.
Но уже через несколько страниц следует страстное описание самого Днепра: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои...» [3, I, с. 163]. И то, что у Ф. Глинки было в зародыше, проявляется в гоголевском описании в полной мере.
Днепр — «голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру» [3, I, с. 163].
«Чуден Днепр при теплой летней ночи, когда все засыпает — и человек, и зверь, и птица; а Бог один величаво озирает небо и землю и величаво сотрясает ризу. От ризы сыплются звезды. Звезды горят и светят над миром и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем. Ни одна не убежит от него; разве погаснет на небе» [3, I, с. 163].
Вспомним в связи с этим описание украинской ночи. Как незаметно трансформировался живой ночной небесный свод в Бога — хранителя мира, творца звезд, то есть земной и неземной красоты. И Днепр, равный Богу, держит звезды «в темном лоне своем».
«Черный лес, унизанный спящими воронами, и древле разломанные горы, свесясь, силятся закрыть его хотя длинною тенью своею, — напрасно! Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр» [3, I, с. 163]. Фольклорные вороны на дубах, нависшие скалы придают рисуемой картине сказочность и загадочность. Но впрямь былинным богатырем, этаким Святогором, становится Днепр в бурю: «Когда же пойдут горами по небу синие тучи, черный лес шатается до корня, дубы трещат и молния, изламываясь между туч, разом осветит целый мир — страшен тогда Днепр!» [3, I, с. 164].
Прекрасна и ни с чем не сравнима украинская степь, запечатленная уже позже в «Тарасе Бульбе». Здесь кони скрываются в травах, «как в лесу», «воздух... наполнен тысячью птичьих свистов»; непременная деталь — степная чайка, купающаяся «в синих волнах воздуха». И определение степи как «девственной пустыни»; и постоянный эпитет «роскошно»; и риторическое восклицание: «Черт вас возьми, степи, как вы хороши!» — оставляют читателя в плену романтического видения мира [3, II, с. 45].
Маркевич, как и Гоголь, идет вслед приобретениям предшественников. По его словам, в «Малороссии» «все оживлено, все имеет дар слова; в древнем дубе таится существо неземное, в оставленном доме есть еще жители, хотя и невидимые; река есть обитель существ прелестнейших; ворон, филин предсказывают горести, кукушка пророчески исчисляет дни наши; овсянка» поет о том, что «Уж ручьи бегут от снегу, // Топит реки теплый май: // Изготовь, козак, телегу, // Сани завези в сарай» («Весна») [19, с. 70].
Овсянка, а также названные Маркевичем ворон, филин, кукушка — голосисты, но у природы есть и молчаливые помощники: «В озере гуляя, щука // Уж хвостом пробила лед... («Весна») [19, с. 70].
У поэта украинская природа не случайная или сопутствующая деталь, а составная часть души, мироощущения героя. Поэтому независимо от того, о чем он пишет: о ведьме-чаровнице или шабаше на Лысой Горе, о русалках или походе казака в далекую страну, об украинских девах или дне Ивана Купалы — везде природа составляет тот микромир, в котором только и могут жить его герои.
Она роскошна: «Персики, абрикосы, черешни, каштаны, виноград, все дает плод на земле Украинской. Белые акации, кипарисы, всякого рода розы, воздушные жасмины, и платаны, все может дать тень Украинцу, если он возьмет один только труд: посадит корень в землю» [19, с. VII].
И поэт покорен картиной весны («Украина») [19, с. 39] или загадочными превращениями украинских ночей («Веснянка») [19, с. 48].
Но любую иную красоту способны затмить величественный Днепр и бескрайние степи.
Великан-Днепр в «мелодии» Маркевича оживает, обретает сначала облик новорожденного дитяти, к которому «Девы роем прилетели // И в венки из тростника // Люльку детскую одели», а затем — богатыря-гиганта, устремившего свой путь к морю. Жизнь реки обретает черты жизни человека, который, став юношей, «невесту ждет с тоскою» / и, повстречав Десну («всех пленяя //В Киев шла Десна младая»), венчается с ней, благословенный киевскими церквями и монастырями. Вместе они проходят свой непростой и извилистый путь. И вот наступает конец земному существованию. Но Днепр не умирает, а (подобно людям, чьи души по смерти тела возносятся к небесам) сливается с необъятным океаном:
Видят бездну: ей ни лет,
Ни конца ей, ни начала,
Ни границы в мире нет;
Тайна вечная лежала
В глубине ее пучин; —
В ней исчезнул исполин.
Днепр [19, с. 52-55]
Другое украинское чудо — степи (Маркевич пишет по-украински: «степ», в мужском роде, — противопоставляя среднерусским степям): «...у нас это слово означает бесконечное пространство зелени, произведенной рукою природы Украинской для Украинских табунов... Чувство на таких степах...: кажется, отделяешься от смертных, кажется, ищешь границ беспредельности» [19, с. 123].
Степь живет, дышит (напоминая степь в стихотворениях Ф. Н. Глинки) и — остается загадочной в своей безбрежной широте. Со стихотворением Ф. Глинки произведения Маркевича сближают детали. Здесь высокие травы, скачущие табуны, «полевых зверьков семья», «скользкая змея», ковыль. Над степью проходит «солнце знойною тропой». «И склоняясь там, далеко», с ней «обнялось» (как в картине малороссийского полдня у Гоголя) небо: «...Все бесконечность, // Все пространство без брегов. // Степ Украйны — это вечность, // Это чувство, мысль без слов» («Степ») [19, с. 46—47].
Днепр и степь — это ключ к пониманию украинской души. Богатырь-Днепр символизирует народ, по земле которого он протекает. Степь — душу народа, что на ней живет:
Необъятно благородна
Так Украинская кровь; —
Так безбрежна и свободна
Сердца чистого любовь!
Степ [19, с. 47]
Впервые именно в «Украинских мелодиях» при воспроизведении красот природы столь широко был использован антропоморфизм. Вспомнить хотя бы «юный» и «седой» Днепр, хоровод звезд и «месяца младого», горы, что «Над рекой главу склонили, //И нахмуряся над ней, // Будто деву сторожили // Длинной цепью сторожей» («Сула») [19, с. 58], и небо, обнявшееся со степью. Здесь «Днепр Десну лобзает, // Как любовницу, в горах // Звонкой волной» («Украинские девы») [19, с. 44], «воздух дышит Югом» [19, с. 44], «говор ручья любовью журчит» [19, с. 48].
В этом Маркевич предвосхитил известные гоголевские образы, созданные с помощью олицетворения. А поскольку речь и у автора «Украинских мелодий», и у Гоголя идет об Украине, поскольку используется один и тот же материал — возникающие образы типологически схожи. Любопытно, что они почти совсем не имеют фольклорной основы, а создаются при помощи романтических штампов.
В гоголевской «Сорочинской ярмарке», например, небо («голубой неизмеримый океан») сжимает землю «в воздушных объятиях своих». У Маркевича — тот же образ. У Гоголя «дрожит жаворонок». У Маркевича «жаворонок зажурчал» [19, с. 70]. У Гоголя «стоят подоблачные дубы». У Маркевича «...гигантски колоннада // Могучих вековых дубов // Подперла купол всех миров» («Украинские ночи») [19, с. 43].
У Маркевича «сочный персик, абрикозы // Ароматы льют». У Гоголя «нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш».
Вспомним описание ночного Днепра в гоголевской «Страшной мести» и возникающий в связи с этим образ Бога, с ризы которого «сыплются звезды». У Маркевича все скромнее. Но украинская ночь тоже связывается с мыслью о Боге: «Кто смертным дал блистательный сей храм? <...> ...втайне // Я не могу не улетать // Туда, где дышит Благодать!» («Украинские ночи») [19, с. 43].
У Гоголя в наступлении ночи и появлении Бога — действо по своему характеру скорее романтическое, чем фольклорное. У Маркевича — фольклорное по преимуществу: «...хороводом звезда за звездой // Вышли...» [19, с. 48].
Уже упомянутые горы-«сторожа» из «Украинских мелодий», что «нахмурились» над рекою, типологически прочно связаны с холмами на берегах Днепра из «Страшной мести», на вершинах которых лес похож на «волосы, поросшие на косматой голове лесного деда. Под нею в воде моется борода...».
Сам Днепр у Гоголя — великан-богатырь. Так же воспринимает его Маркевич. Похожие чувства возникают при обращении к описанию степи в «мелодии» «Степ» и в «Тарасе Бульбе».
И этим далеко не исчерпывается спектр аналогий в описании украинской природы у Маркевича и Гоголя.
Украинские жители
У Гоголя описание степи начинается словами: «И козаки, пригнувшись к коням, пропали в траве». Так что не красота природы в первую очередь привлекает автора, а человек в соприкосновении с ней. Бескрайняя степь, казацкая удаль, бесшабашность, размах, широта души — все тонко и изящно сливается воедино.
Ибо главное в этой живой, дышащей природе — люди: парубки, дивчата, казаки-запорожцы — сильные, крепкие, красивые люди.
Мы совсем (или почти совсем) не видим их в будничных заботах: романтическая поэтика ведет автора дальше — в мир загадок и приключений, суеверий и фантастики.
Поэтому все происходит в «то время, когда утомленные дневными трудами и заботами парубки и девушки шумно собирались в кружок, в блеске чистого вечера, выливая свое веселье в звуки, всегда неразлучные с унынием»2 [3, I, с. 54].
2 Слово не случайное, если вспомнить настроение порабощенного народа на страницах произведений Ф. Глинки, Рылеева, Сомова.
И так на всем пространстве произведений: вот праздничная ночь под Рождество, вот ярмарка в Сорочинцах, вот шабаш ведьм («Пропавшая грамота»), вот приехали запорожцы, и старый дед пошел плясать, вспомнив свою молодость («Заколдованное место»), вот праздник в Киеве, который не может прервать даже появление колдуна («Страшная месть»)... О работе речь идет лишь в связи с рассказом о жизни Петруся из «Вечера накануне Ивана Купалы».
Играет скрипка в «Сорочинской ярмарке», где от одного удара музыканта смычком оживает толпа людей, приобретает яркие краски жизнь; а умирающий вдали звук смычка наводит автора на горькие размышления о быстротечности жизни [см.: З, I, с. 38].
Музыканты в «Страшной мести», взяв «цимбалы, скрипки и бубны», заставляют людей быстро забыть о недобром знаке — явлении колдуна [см.: З, I, с. 140].
А бандура, украинская бандура сопровождает народ повсюду. На свадьбе Петруся и Пидорки старый «Корж не утерпел, глядя на молодых, чтобы не тряхнуть стариною. С бандурою, потягивая люльку и вместе припевая, с чаркою на голове, пустился старичина, при громком крике гуляк, вприсядку» [3, І, с. 49]. Вот какие были встарь удальцы, судя по рассказам дьячка Фомы Григорьевича.
И опять же «с бандурою в руках пробирался ускользнувший от песельников молодой козак Левко...» [3, I, с. 54].
«Эх, народец! — восклицает Гоголь в «Пропавшей грамоте», — станет, вытянется, поведет рукою молодецкие усы, брякнет подковами и — пустится!, что вихрь, дернет рукою по всем струнам бандуры и тут же, подпершися в боки, несется вприсядку...» [3, I, с. 82].
Но главное звучание бандуры начинается тогда, когда она из «рода гитары»3 превращается в инструмент народных сказителей. Вот оно, истинное назначение бандуры: «В городе Глухове собирался народ около старца бандуриста и уже с час слушал, как слепец играл на бандуре.
3 Пояснение Гоголя.
Еще таких чудных песен и так хорошо не пел ни один бандурист. Сперва повел он про прежнюю гетьманщину, за Сагайдачного и Хмельницкого. Тогда иное было время: козачество было в славе; топтало конями неприятелей, и никто не смел посмеяться над ним» [3, I, с. 173].
Так, по представлениям Гоголя, в самосознании украинского народа тесно переплеталась любовь к музыке, песням и танцам с памятью о славной старине.
Поют многие: Параска, разглядывая себя в зеркало («Сорочинская ярмарка»), старик Корж на свадьбе молодых («Вечер накануне Ивана Купалы»), Левко перед окнами хаты своей возлюбленной и в толпе парубков («Майская ночь»), Данило Бурульбаш со старой няней у люльки младенца и старик-бандурист («Страшная месть»), поет народ, колядуя ночью перед Рождеством.
И еще большее количество героев танцует: Параска перед зеркалом и народ на ярмарке («Сорочинская ярмарка»), все и даже старый Корж на свадьбе у Пидорки и Петруся («Вечер накануне Ивана Купалы»), Левко, Ганна, Русалки, Каленик («Майская ночь»), парубки, дивчата, все жители села в ночь перед Рождеством, казаки и народ в Киеве («Страшная месть»), даже дед дьячка Фомы Григорьевича («Заколдованное место»).
Особый народ — казаки. Их жизнь — сражения. Но между сражениями это — беззаботные гуляки, которые, от нечего делать, ищут себе развлечения.
«Сечь не любила затруднять себя военными упражнениями и терять время; юношество воспитывалось и образовывалось в ней одним опытом, в самом пылу битв, которые оттого были почти беспрерывны. Промежутки козаки почитали скучным занимать изучением какой-нибудь дисциплины, кроме разве стрельбы в цель да изредка конной скачки и гоньбы за зверьем в степях и лугах; все прочее время отдавалось гульбе — признаку широкого размета душевной воли. Вся Сечь представляла необыкновенное явление. Это было какое-то беспрерывное пиршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой» («Тарас Бульба») [3, II, с. 50].
Образ казака-запорожца — бесшабашного гуляки, сильного и выносливого воина, хитрого и прожорливого пропойцы, равного которому нет в мире, — гуляет по произведениям молодого Гоголя.
Вот дед дьячка Фомы Григорьевича встречает запорожца: «Гуляка, и по лицу видно! Красные, как жар, шаровары, синий жупан, яркий цветной пояс, при боку сабля и люлька с медною цепочкою по самые пяты — запорожец, да и только!., попойка завелась, как на свадьбе перед Постом Великим» («Пропавшая грамота») [3, I, с. 82].
А чем хуже Пузатый Пацюк, который «жил, как настоящий запорожец». То есть «ничего не работал, спал три четверти дня, ел за шестерых косарей и выпивал за одним разом почти по целому ведру; впрочем, было где и поместиться, потому что Пацюк, несмотря на небольшой рост, в ширину был довольно увесист. При том шаровары, которые носил он, были так широки, что какой бы большой ни сделал он шаг, ног было совершенно незаметно, и казалось — винокуренная кадь двигалась по улице» («Ночь перед Рождеством») [3, I, с. 117].
Такое представление о настоящем казаке неразрывно связано с представлениями о былой казацкой вольнице. Всем своим видом, всеми своими действиями такие запорожцы выказывали пренебрежительное отношение к привычкам и морали обывателя. Отсюда и тоска по стародавним временам независимости у старика-бандуриста из «Страшной мести»; потому селяне охотно слушают рассказы дьячка Фомы Григорьевича «про давнюю старину, про наезды запорожцев, про ляхов, про молодецкие дела Подковы, Полтора Кожуха и Сагайдачного...» [3, I, с. 40]; потому-то более запорожцем, чем сами запорожцы, выглядит в наших глазах кузнец Вакула, разогнувший спину перед царицей, не хитривший и долго не ползавший перед ней на коленях («Ночь перед Рождеством»); потому и восклицает Гоголь в сердцах в «Пропавшей грамоте»: «Нет, прошло времечко: не увидать больше запорожцев!» [3, I, с. 83]. И не потому ли в «Майской ночи» веселье парубков и дивчат выливалось в звуки, «всегда неразлучные с унынием»?
Но память о славных делах украинского казачества живет и жить будет, ибо «будет, будет бандурист с седою по грудь бородою, а может, еще полный зрелого мужества, но белоголовый старец, вещий духом, и скажет он про них свое густое, могучее слово. И пойдет дыбом по свету о них слава, и все, что ни народится потом, заговорит о них» [3, I, с. 145].
Другое дело «москали». Как их и поминать-то еще, как не бранным словом. «Бреше, сучий москаль!» — возмущается дьячок Фома Григорьевич «одним из тех господ», что «нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю» [3, I, с. 39—40]. Или писарь идет к сельскому голове («Майская ночь») и, описывая бесчинства парубков, не находит ничего лучше такого сравнения: «Твою милость величают такими словами... словом, сказать стыдно; пьяный москаль побоится вымолвить их нечестивым своим языком» [3, I, с. 70].
Впрочем, немца здесь тоже лихо сравнивают с чертом.
Зато как хороши парубки и дивчата!
Вот дочь Черевика Параска, уже на первых страницах «Сорочинской ярмарки» красующаяся перед читателями: «...на возу сидела хорошенькая дочка с круглым личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с повязанными на голове красными и синими лентами, которые, вместе с длинными косами и пучком полевых цветов, богатою короною покоились на ее очаровательной головке» [3, I, с. 15].
Да и Грицко хоть куда, «в белой свитке и серой шапке решетиловских смушек», с «загоревшим, но исполненным приятности лицом и огненными очами» [3, I, с. 17].
Или Пидорка из «Вечера накануне Ивана Купалы» — тоже до чего хороша: с «полненькими щеками», «свежими и яркими, как мак самого тонкого розового цвета», с бровями, «словно черные шнурочки», с «ясными очами», с волосами «черными, как крылья ворона, и мягкими, как молодой лен», падавшими «курчавыми кудрями» [3, I, с. 43].
К этим, уже традиционным романтическим, остальные описания добавят разве парубкам — силу и ловкость, а дивчатам — легкую походку, изящество и длинные ресницы.
На разных страницах с завидным постоянством будут мелькать хаты, шинок и дорога. Будут искать свой дом подгулявшие мужики, биться с поработителями казаки, будет браниться сварливая мачеха и проявлять строгость небезгрешный отец, будут осмеяны сельский голова, писарь и дьячок...
И вместе с тем, почти незаметно, но настойчиво, словно пришедший из народной песни, будет звучать плач матери, расставшейся со своим сыном: «...убивается старая мать козака, выпроважая своего сына в войско. Разгульный и бодрый, едет он на вороном коне, подбоченясь и молодецки заломив шапку; а она, рыдая, бежит за ним, хватает его за стремя, ловит удила, и ломает над ним руки, и заливается горючими слезами» [3, I, с. 164]. В «Тарасе Бульбе» сцена прощания матери с Остапом и Андрием будет выдержана в этом же фольклорном ключе.
В восприятии лирического героя Маркевича Отчизна, Украина — это, прежде всего, жители древней и загадочной страны.
Это — девушки, которые «прекрасней всех цветов», имеющие соловьиный голос, «темно-голубые очи», «кудри черными волнами» («Украинские девы») [19, с. 45], черные ресницы, румянец, «перси молодые, будто пена из воды» («Колода») [19, с. 73], «лебяжью спину» («Солнце утопленников») [19, с. 23], тополиный стан («Сула») [19, с. 59], или — в другом случае — стан «высокий. Стройный, гибкий, как... каштан» («Колода») [19, с. 73].
Практически одновременно А. С. Пушкин в «Полтаве» и О. М. Сомов в «Русалке» дали не эфемерный, а вполне осязаемый портрет украинской девушки, где была и пленяющая белизна кожи, и алые губы и щеки, и черные, как смоль, волосы и глаза, что дает основание утверждать: Маркевич при описании женской красоты отталкивался и от фольклорных источников, и от уже сложившейся романтической традиции.
Величественны славные предводители казачества, принесшие славу Украине: из Запорожской Сечи гетман Федор Богдан водил свои войска на Стамбул («Федор Богдан») [19, с. 60], «В Украйне святой Войнаровский рожден, // Украйной Палий, Наливайко вскормлен, // Сулою коня Сагайдачный поил, // Над нею Хмельницкий, Полуботок жил» («Украина») [19, с. 40].
Картины казацкой жизни в «Украинских мелодиях» с полным правом можно связать с линией, обозначившейся в произведениях К. Ф. Рылеева и Ф. Н. Глинки. Одним их героев, как и у Рылеева, у Маркевича является Наливайко: поэт словно продолжает рылеевскую поэму, описывая трагическую гибель украинского гетмана. Его казакам верно служит фольклорный вороной конь.
Но в «Украинских мелодиях» нет подробных исторических рассказов о предводителях казачества. Несмотря на то, что в большинстве своих произведений Маркевич явно тяготеет к эпике, обращение к прошлым временам в основном лирическое. Хмельницкий (особенно Хмельницкий!), Палей, Сагайдачный, Полуботок просто часто упоминаются, являясь постоянным фоном «мелодий». Но жизнь и занятия запорожцев, уже знакомые читателям по произведениям Ф. Глинки, Рылеева, Нарежного, отражены со значительной полнотой:
Там были козачьи в лесах курени,
В рассказах о битвах катились их дни,
Сверкали их копья, их сабли звучали,
Костры по ночам у шатров их пылали.
Там конь никогда не стоял без седла,
Копытом рыл землю и грыз удила.
Коль скоро Хмельницкий махнет булавою, —
Полковники выбегут шумной толпою;
Украйна! свобода! — он крикнет полкам, —
И все понесется, и горе врагам!
Чигирин [19, с. 50]
Такой динамизм в описании казацкой жизни был сродни рылеевскому: «По степи мчится Наливайко. // Как вихорь бурный, конь летит» [26, с. 229], или: «Сбылось желанье: саранчой // Мы понеслися под Очаков...» [26, с. 239]. И это притом, что Рылеев использует динамичный четырехстопный ямб, тогда как у Маркевича — куда более плавный четырехстопный амфибрахий.
А символом Украины является человек, без которого житель полуденной страны не знает прошлого, не понимает настоящего и не может увидеть будущего, — седой певец, доносящий до современников правду:
Дело важное, святое
На Украине певец!
Запоет ли? Легче вдвое
Для размученных сердец;
От врагов ли станет больно?
Старики идут невольно
Слушать песнь о старине;
А козаки молодые
Песни слушают живые
Об любви и об войне.
Бандурист [19, с. 18]
Со смертью бандуриста теряется связь с прошлым, а без осознания своих духовных корней народ становится беззащитен [19, с. 20].
Поверья и демонология
Но любовью к родным песням и танцам, седой старине и связанной с ней казацкой вольницей отнюдь не исчерпывается гоголевское представление об Украине. Есть еще одна сторона, может быть, самая необъятная. Это — мир народной фантазии: сказания, предания, поверья.
Это — и колдуны, и великаны, и ведьмы, и черти, и утопленники, и какие-то головы, голоса, когтистые руки, ноги с копытами, хвосты, рога, просто запреты, заветы, ритуалы. И всякой нечисти противостоит святой крест и крестное знамение, которые помогают часто, но... не всегда.
В 1826 году герой повести О. М. Сомова «Гайдамак (Мало- российская быль)» Гаркуша поведал своим стражникам о колдуне, не скупясь на подробности («чуждался людей, считал звезды ночью, собирал росу на заре и папоротниковый цвет по Иванов день») [28, с. 34]. В том же году в «Тавриде» А. Н. Муравьева появилось подробное описание днепровских русалок [24, I, с. 116—117]. Годом позже в стихотворении «Рибалка» П. П. Гулака-Артемовского русалка впервые спела украинскую песню [4, с. 60], а в балладе «Твардовський» появился весьма неприглядный и смешной черт [4, с. 54]. В 1829 году Сомов рассказал о колдунах, ведьмах и подробно описал народные представления о жизни русалок («Русалка»).
Ведьмы, черти, русалки и всякая иная «некрещеная» нечисть яркой жизнью заживут на страницах гоголевских произведений. А вслед за этим появятся «Киевские ведьмы» (1833) О. М. Сомова, «Мертвецький Великдень» (1834), «Конотопська відьма» (1836), «От тобі і скарб» (1836), «Ведьма» (1837) Г. Ф. Квитки, «Рассказы пирятинца» (1837) и некоторые другие рассказы Е. П. Гребенки, где представителям украинской национальной демонологии станет привольно.
Взглянем на гоголевского Басаврюка: «...у! какая образина! Волосы — щетина, очи — как у вола!». «...Пристанет, бывало, к красным девушкам: надарит лент, серег, монист — девать некуда! ...возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента» («Вечер накануне Ивана Купалы») [3, I, с. 41—42].
Таков черт для тех, кто поддался ему, покорился, чью душу купил он себе на потеху, человеку на погибель. Но вот, например, перед набожным кузнецом Вакулой черт выглядит смешным и жалким (неслучайно Вакула — единственный из православных! — сумел оседлать черта; по украинскому поверью, кузнецы, особенно если они выходцы из Литвы, чаще других знаются с нечистой силой): «...спереди совершенный немец... но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире... только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт...» («Ночь перед Рождеством») [3, I, с. 98].
Бес, правда, может появиться и совсем в непонятном виде, как, например, деду дьячка Фомы Григорьевича («Заколдованное место»): пищит птичий нос, с дерева блеет баранья голова, рявкает медведь, высунув свое «рыло», — вот такое триединство. И все это тогда, когда дед нашел, наконец, клад (вспомним похожую ситуацию в «Вечере накануне Ивана Купалы»). Правда, бес вскоре обретает более «привычные» очертания: «...мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! губы, ей Богу, как две колоды! красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!» [3, I, с. 206].
И наконец, черт, бес, дьявол — это Вий, «приземистый, дюжий, косолапый человек»: «...весь был он в черной земле. Как жилистые крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он... Длинные веки опущены были до самой земли. ...Лицо было на нем железное» [3, II, с. 179].
Так каждому герою по-своему является украинский Люцифер. Все зависит от человеческого представления о нечистой силе.
Не менее страшен колдун. Страшен оттого, что это не сам дьявол, а человек, спутавшийся с нечистой силой, изменивший своей православной вере.
Уже известный читателям по «Русалке» Сомова, гоголевский колдун не менее (если не более) отвратителен: «...нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал козак — старик» («Страшная месть») [3, I, с. 140].
Но, пожалуй, самый распространенный представитель украинской национальной демонологии — ведьма.
Черной собакой, а затем кошкой, кидающейся в глаза, встречает она Петруся («Вечер накануне Ивана Купалы») и тут же превращается в старуху «с лицом, сморщившимся, как печеное яблоко, вся согнутая в дугу; нос с подбородком словно щипцы, которыми щелкают орехи». Искры сыпятся у нее изо рта, пена на губах [3, I, с. 47].
Крадущейся «страшной черной кошкой» является ведьма-мачеха к панночке; «шерсть на ней горит, а железные когти стучат по полу. ...Бросилась к ней на шею и душит ее» («Майская ночь») [3, I, с. 58].
Солоха («Ночь перед рождеством») вылетает из трубы на метле. Как плоды, собирает в рукав звезды. «...Парубок Кизяколупенко видел у нее сзади хвост величиною не более бабьего веретена; что она еще в позапрошлый четверг черною кошкою перебежала дорогу; что к попадье раз прибежала свинья, закричала петухом, надела на голову шапку отца Кондрата и убежала назад» [3, I, с. 107]. А пастух Тымиш Коростявый видел, как «ведьма с распущенною косою, в одной рубашке, начала доить коров, а он не мог пошевельнуться, так был околдован; подоивши коров, она пришла к нему и намазала его губы чем-то таким гадким, что он плевал после того целый день» [3, I, с. 107]. Впрочем, от Солохи, кроме милых предрождественских шалостей, — никакого вреда.
Иное дело панночка из «Вия». Она взяла за правило объезжать людей, как ездовых животных. И псарь Микита, покорившись ее воле, сначала иссох весь, а затем превратился в кучку пепла. Испробовал это на себе и Хома Брут. Она же, по рассказам, обернувшись собакой, проникла в дом Шепчихи и, снова приняв обличье панночки, но далеко не прежнее («она была вся синяя, а глаза горели, как уголь») [3, II, с. 168], прокусила горло маленького дитяти и утолила свою жажду кровью. Да и в церкви(!), в гробу, во время чтения Священного Писания (!) она продолжает творить свои бесчинства.
Особенно любит нечистая сила собираться ночью и устраивать безобразия вместе. Попутала она деда дьячка Фомы Григорьевича в «Заколдованном месте», пыталась обвести его же в «Пропавшей грамоте», одолела Хому Брута в «Вие». В рождественскую ночь, пролетая по небу на черте, этот сброд видел кузнец Вакула: «...можно было заметить, как вихрем пронесся мимо их, сидя в горшке, колдун; как звезды, собравшись в кучу, играли в жмурки; как клубился в стороне облаком целый рой духов; как плясавший при месяце черт снял шапку, увидевши кузнеца, скачущего верхом; как летела возвращавшаяся назад метла, на которой, видно, только что съездила куда нужно ведьма... много еще дряни встречали они» [3, I, с. 127].
Но больше всего нечисти в ночном лесу: «...по деревьям царапаются и хватаются за сучья некрещеные дети, рыдают, хохочут, катятся клубом по дорогам и в широкой крапиве; из днепровских волн выбегают вереницами погубившие свои души девы...» [3, I, с. 169]. А в это же время на кладбище мертвецы встают из могил и силятся дотянуться до месяца («Страшная месть») [3, I, с. 143].
В «Страшной мести» встречаем мы еще одно мифологическое существо — великана, чья десница призвана покарать колдуна [3, I, с. 172].
В жизни героев гоголевских повестей все связано воедино: и реальность, и поверья. Вот уж нет никакой небывальщины в истории с Винокуровой тещей («Майская ночь»): пустила она в дом человека, оказавшегося прожорливым, пожелала в сердцах подавиться галушкой, а он возьми подавись и — умри. И «с того времени покою не было теще. Что только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах» [3, I, с. 68].
Так и живут вместе на страницах гоголевских произведений, неразрывно, как тот мертвец с галушкой, были и небылицы, приметы, сказания, предания, волшебство, колдовство и красота украинской природы, человеческая любовь и сердечность, ненависть и боль. Все слито, все едино: песни и танцы сельских вечерниц, тоска по вольной казацкой жизни, колдовские чудеса украинского фольклора.
Н. А. Маркевич, в свою очередь, утверждал: «...дело Поэзии принять предрассудки своего Отечества, ибо и покойный Гомер принимал поверья своих соотчичей» [19, с. 141]. Еще до гоголевских «Вечеров...» буйство «нечистой силы» в полной мере стало достоянием публики в «Украинских мелодиях» Маркевича.
Прежде чем Гоголь в «Вечерах...», а Сомов в «Киевских ведьмах» опишут жизнь и внешний вид ведьм — их облик, «привычки», «обычаи» и проделки будут зафиксированы Бандуристом.
«Волшебницы, — пишет Маркевич, — есть во всех странах, ...иногда бывают они очень милы. ... Однако ж наши феи не таковы. Чаровница всегда гнусна и всегда пугает Малороссиянина» [19, с. 113, 114].
В темную ночь с отрезанной косой выходит ведьма собирать травы, сзывая к себе духов, сов, жаб, змей, пиявок; варит зелье из трав и сжигает над ним свою косу, бросая пепел в котел («в котле вся сила дивных чар») [19, с. 15]. И горе людям, если, напившись зелья, «чаровница» придет в село:
Ее ужасный, резкий свист
С дубов и лип сбивает лист;
Взвивая тучи над селом,
Она в трубу кидает гром,
Женет реку в поля с горы
И раздувает пожары.
То ссорит с женами мужей,
То с матерью сведет детей,
То на поле кидает град,
То к нам в колодцы всыплет яд,
И к роднику прогнав волну,
Она с небес сорвет луну.
Чаровница [19, с. 16]
Каждой весной на Лысой Горе под Киевом собираются ведьмы на свой совет. Этот шабаш длится три ночи подряд. Происходят самые невероятные события:
Гонят буйную реку,
Разливаться не пускают,
Сеют воду, как муку,
Пену метлами сметают,
И разъездясь по песку,
Всю траву с горы стирают;
Волокут свои хвосты,
Ищут тирлич, платьем машут,
Воют, свищут, скачут, пляшут
И мяучат, как коты.
Ведьма [19, с. 7]
Хоть от этих бесчинств и содрогается душа христианина, однако они его могут волновать лишь в воображении. Самое страшное начинается тогда, когда, закончив свой «совет», возвращаются ведьмы в родные места. И тогда
То в трубы крестьянских прокрадутся хат,
То до крови бедных коров задоят;
То путников вечером сводят с дороги,
Огнем над болотом сверкая порой;
То черною кошкой кидаются в ноги,
И льются безбрежной пред нами волной.
Ведьма [19, с. 7]
Как видим, картина «жизни» ведьм у Маркевича, пожалуй, самая полная. Он смог впервые вместить в две «мелодии» — «Ведьма» и «Чаровница» — все действия и повадки этого сверхъестественного существа. В дальнейшем же Гоголь будет обращать внимание на одни детали, Сомов — на другие, Квитка — на третьи, а цельный образ ведьмы мы сможем получить лишь на основе детального сопоставления произведений разных авторов.
Заслуга Маркевича также в том, что, стремясь к предельно точной передаче поверья, он, например, помогает понять некоторые детали произведений других авторов. Вспомним, как умирала ведьма Явдоха в повести Квитки «Конотопська відьма»: мучениям не было предела, и тогда «зірвали стелю... тут їй амінь» [12, III, с. 191].
Судя по произведениям Маркевича, ведьма, бесчинствовавшая всю жизнь, действительно умирает в страшных муках:
Смех уста покривит ей,
То хохочет, то рыдает,
Ноги корчит до плечей,
Руки судоргой ломает,
В горле клокот, кровь течет
Вскипяченною смолою...
Ведьма [19, с. 8]
И вот тогда, «чтоб спасти ее от мучений и ускорить смерть, стоит только сорвать матицу или перекладину потолка. Это испытанное средство» [19, с. 112], — с иронией заключает Маркевич.
Из поэтического сборника (то есть за несколько месяцев до появления в первой части «Вечеров...» Гоголя повести «Вечер накануне Ивана Купалы») можно было узнать о цветущем в полночь под Иванов день папоротнике, сорванный цветок которого указывает место клада. И прежде чем возмутилась охранявшая клад нечистая сила, завидев гоголевского Петруся, ей довелось «поплясать» на страницах книги Маркевича:
День Иванов!
Будет страшно там до смерти:
Соберутся ведьмы, черти,
Выползет подземный гад,
Из гробов скелеты встанут
И за цвет бороться станут;
Кто побьет их — сыщет клад.
День Иванов [19, с. 89]
Знакомые нам по повести Сомова «Русалка», русалки у Маркевича лишены влияния литературной традиции. Они из фольклорных произведений — лесные, полевые, озерные, — то есть представлены в том виде, в каком окажутся на страницах «Лісової пісні» Леси Украинки. Их действия Маркевич описал без всякого романтического тумана, опираясь на конкретные народные верования. Все основные народные представления о русалках запечатлены в мелодии «Русалки») ([19, с. 75]: и Троицын день, когда они собираются вместе, и места «обитания» — лес, поля, реки, и их хороводы, и опасность, которую они в себе таят.
Христианские реалии, романтико-фантастические картины действий колдуна в гоголевской «Страшной мести» делают одну из основных фигур повести — великана, призванного совершить возмездие, персонажем чужеродным, поскольку в ряду христианских символов он выглядит скорее языческим Святогором-богатырем, нежели Божьим посланником.
Трудно сказать, насколько полно к моменту создания «Вечеров...» Гоголь владел «малороссийским» фольклорным материалом, но, судя по «Украинским мелодиям» Маркевича, великан являлся одним из персонажей украинской национальной демонологии. Это становится ясно, когда с ним в «мелодии» «Вороные кони» встречается главный герой — казак, обреченный судьбой на гибель [см.: 19, с. 27—29].
Любопытно, что великан у Маркевича, как и у Гоголя, является выразителем воли Провидения и должен исполнить неведомый людям закон. Так, благодаря Маркевичу, становится ясна фольклорная основа гоголевского образа.
Живет на страницах книги Маркевича и змей — такой персонаж украинских поверий, какого в эту литературную эпоху мы ни у одного писателя не встретим (он появится позже у А. А. Фета). Летая по миру, он приглядывает себе жертвы и, превращаясь в прекрасного юношу, очаровывает сельских девушек. Распознать его можно лишь по одному признаку. У него... нет спины («Змей») [19, с. 84].
Русская литература не может «пожаловаться» на отсутствие в ее произведениях домовых. Но Маркевич практически единственный, кто ввел в литературу домового как представителя украинских поверий.
Он — страж дома, вершитель судеб его обитателей и может предвещать им несчастья и смерть («Домовой») [19, с. 85—86]. Но и счастье хозяев дома также в его руках («Доброй домовой») [19, с. 67—68].
Таинство смерти всегда занимало большое место в верованиях народа. Вспомнить хотя бы, какое жуткое впечатление на плывущих по Днепру казаков оказало восстание мертвецов из могил, их стремление дотянуться до месяца («Страшная месть»). Мертвецы разного рода присутствуют и на страницах «Украинских мелодий».
Тема смерти появляется и в первой «мелодии» — «Сон-трава», и в «Солнце утопленников», и в «Вороных конях», а особенно яркое развитие получает в «мелодии» «Чума в Киеве»:
Три дни по стогнам киевским бродит
Страшный призрак;
Скрежетом, воплем ужас наводит
В полночь и мрак.
Где постучится — к утру отправлен
С детьми хозяин, в доме кадят;
Стол не с обедом длинный поставлен:
Там с мертвецами гробы стоят! [19, с. 32—33]
И если поэту удалось передать обычаи, поверья, предания украинцев, то в «Украинских мелодиях» находим также и некоторые подробности быта. Правда, иные бытовые детали связаны с исключительными явлениями (как, например, в «мелодии» «Чума в Киеве»), но есть и зарисовки (которых, впрочем, немного) повседневной крестьянской жизни:
Дева обошла налой,
Завтра встала пред зарей,
Уж не дева — пригожайка! —
Не для вольных Козаков,
Но замужняя хозяйка
Огорода и коров.
Перелетная звезда [19, с. 69]
В «мелодии» «Доброй домовой» «Батраки пришли // И за соль, за рыбу злата // Много принесли» [19, с. 66]. Любопытна и такая деталь, как «платки на козачьих крестах», о чем писали М. Марковский [20, с. 40] и Г. Гайдай [2, с. 66—67]. Но в целом трудовые будни крестьян представлены в «мелодиях» весьма расплывчато. Поэт вносит свою лепту в создание мифа о «племени поющем и пляшущем» («красавицы заняты с утра венками...», «хороводами девицы // Вышли...», «...толпа народу // Соберется у шинка, // Пьют вино и мед, как воду...» и т. д. и т. п.).
Тайная идея
В 1840 году, вскоре после знакомства, Т. Г. Шевченко передал Маркевичу свое послание, начинавшееся словами:
Бандуристе, орле сизий!
Добре тобі, брате:
Маєш крила, маєш силу,
Є коли літати. [31, с. 60]
Часто вспоминая об этом послании, никто из исследователей, как мы уже отмечали ранее [16], тем не менее не обратил внимания на свидетельство, которым вряд ли стоило пренебрегать. Шевченко неслучайно назвал Маркевича «бандуристом». Бандурист — главный герой поэтического сборника, alter ego Маркевича. Сборник благодаря этому обладает удивительной цельностью: ни убрать что-либо, ни переставить местами без риска нарушить логику авторского повествования здесь невозможно.
Бандурист Маркевича отличается от традиционного представления о бандуристе-кобзаре. Это не слепой украинский старец — сказитель народных дум. Он — близкий по духу и возрасту своему двадцатишестилетнему автору — молодой певец-гуляка, завсегдатай сельских вечерниц. Но Бандурист не вертопрах, он хорошо осознает свое предназначение. В «мелодии» «Певец», обстоятельно обосновывая свое жизненное кредо (и в этом сближаясь с автором, поэтом-романтиком), герой заявляет:
Певец вдохновенный назначен судьбою,
Чтоб голосом дивным тревожить мечту,
Чтоб петь и венчать благородной рукою
Отчизну, свободу, любовь, красоту. [19, с. 35]
Не все безоблачно в «песнях» Бандуриста. То там, то здесь проявляются мотивы грусти, тоски. Славные подвиги прадедов — Сагайдачного, Наливайко, Хмельницкого — в прошлом. А ныне перед глазами — развалины Чигиринского замка украинских гетманов, наводящие лишь на один горький вывод:
Народ без отчизны — как город забытый:
Где домы в развалинах, окна разбиты,
Там птицы летают, там ставни стучат,
На путника призраки в окна грозят.
Чигирин [19, с. 51]
Жизненная несправедливость, выразившаяся в еще памятном всем уничтожении Запорожской Сечи и закабалении казаков, омрачает многие «мелодии» Бандуриста. Поэтому одним из центральных в «Украинских мелодиях» является мотив борьбы народа Украины за свою национальную независимость, своеобразно затронутый в этот период развития русской литературы лишь Ф. Н. Глинкой, К. Ф. Рылеевым и (с очень сильным авантюрным преломлением) В. Т. Нарежным.
Еще в 1829 году Н. М. Языков, познакомившийся с «Украинскими мелодиями» в рукописи, писал в альбом Маркевичу:
Украйны, некогда свободной
И поэтически живой,
Цевницы хитрою игрой
Вы предаете дух народный;
Как дивен новый ваш рассказ,
Как просты древние напевы!
Но в наши дни поймут ли вас
Украйны юноши и девы?
Так, не к пленительным мечтам
Меня будили вы, и втайне
Хотя завидовал я вам,
Но не завидовал Украйне. [32, с. 240]
Не только Языков, но и иные современники поэта увидели в настроениях украинцев, передаваемых Маркевичем, ноты разочарования и упадка, проглядев, таким образом, истинную идейную направленность «Украинских мелодий». Ее проглядела и цензура. А, по Маркевичу, выходило, что «юноши и девы» не только понимали, но и знали, какой дорогой им идти в деле освобождения Отчизны.
Мы отмечали уже цельность сборника, объясняя ее присутствием образа Бандуриста. Но если Бандурист объединяет весь цикл, то стержнем композиции поэтического сборника является идея национально-освободительной борьбы.
Маркевич так искусно составил сборник, что лишь при внимательном его чтении становится ясно: да, были трагические моменты в истории Украины, были тяжелые поражения, заканчивавшиеся иной раз разгромом войска и гибелью гетмана («Медный бык»), но были — и значительно чаще! — часы небывалого взлета, когда «гетманы с козаками // Издевались над врагами, // Грабили Стамбул» [19, с. 50], когда «от весел козачьих опенился Понт, // И местью Богдана вспылал Трапе- зонт» [19, с. 60]. Но все это кончилось с наступлением поры нового закабаления, время которого в «мелодии» «Бандурист» названо точно:
Вдруг приходят Москали
Драться с Шведом, скот побили,
Козаков закабалили,
Съели хлеб, село сожгли! [19, с. 20]
А причина неудач и поражений, по мнению автора, кроется в забвении славных дел предков.
Появившись впервые в «мелодии» «Платки на козачьих крестах», мысль «каждый помыкает нами» [19, с. 11] кочует из стихотворения в стихотворение («неужели нам остался только славы гул?»; «схоронили Украйну мы в гробе Богдана»; «Гетманщины нет, Хмельницкого нет, —//Ас ними и счастья давних тех лет!»), чтобы, превратившись в лейтмотив сборника, вылиться в горестную тираду:
А ныне... Кому мы готовим коней?
К чему нам козачки вскормили детей?
Не нам табуны отпаслися на воле:
Уж с сыном козак не наездники в поле!
Час от часу гаснет в Украйне любовь, —
И стала как лед запорожская кровь.
Чигирин [19, с. 51]
Но оптимизм не изменяет автору (традиция, берущая свое начало в поэзии декабристов). И в «мелодии» «Федор Богдан» появляется серия риторических вопросов:
И что же! Навеки те дни миновались?
Ужели об них нам мечты лишь остались?
Ужель средь обширных Украины стран
Не может воскреснуть Федор Богдан? [19, с. 60]
Вот почему девушки, словно в ответ, в «мелодии» «Венки» заявляют юношам:
Вам ли венки девы плетут,
Нет! для певцов тех, что поют
Отчизну, красавиц, любовь и свободу.
Отдайте вы прежнее время народу,
Скуйте вы сабли из кос и серпов,
Будьте, как деды, — дождетесь венков! [19, с. 78]
Думается, в то время откровеннее высказать призыв к национальному освобождению было невозможно.
Выводы. Так почему же поэтический сборник Маркевича фактически забыт сегодня?
Решающим оказалось соседство с гоголевскими «Вечерами...». Оно ярко иллюстрировало разность художественных талантов писателей, что было отмечено В. И. Мацапурой [21, с. 148].
Отсюда следовала и разность художественных подходов к литературному материалу. Свои сборники оба писателя построили по одному принципу, предоставив право рассказывать о «Малороссии» ее жителям — пасечнику Рудому Паньку и Бандуристу. Но выбор был разный. Одно дело — селянин, занятый своими повседневными заботами и питающий свое воображение случайными побасенками, с удовольствием пересказывающий их, причем не делая различия между откровенно фантастическими историями и бытовыми происшествиями, живущий этой жизнью — страшной и смешной, чудесной и обыденной. Совсем иное — странствующий бандурист-кобзарь. К нему относятся с благоговением, с уважением, с благодарностью, но не как к равному (отчуждение певца-кобзаря подчеркивали и А. Л. Метлинский, и Н. И. Костомаров, и Т. Г. Шевченко).
В результате Гоголю удалось вплотную приблизиться к пониманию принципа народности, прожить на страницах книги яркую и многогранную жизнь с самыми разными (реальными и волшебными) жителями своей отчизны. Маркевич же оставался заинтересованным, влюбленным в свой край, но сторонним наблюдателем, осознающим разницу между сельским жителем и собой, между крестьянином и интеллигентом. Более того, Маркевич подошел к материалу не только как поэт, но и как этнограф и историк: старался как можно точнее передать картинки украинской жизни, проиллюстрировать свои рассказы об исторических событиях, народных преданиях и поверьях, поясняя их в предисловии и комментариях, отчего нередко терялась глубина повествования.
И все же «Украинские мелодии» стали заметной частью процесса создания национальной поэзии (причем как русской, так и украинской) и на определенном этапе освоения украинской темы как нельзя лучше обобщили шаги, предпринятые в этом направлении Ф. Н. Глинкой, К. Ф. Рылеевым, В. Т. Нарежным, О. М. Сомовым, А. С. Пушкиным, сфокусировав в себе назревшие проблемы. «Мелодии» связали две культуры, повлияли на становление фольклорных традиций в русской и украинской литературе и непосредственно предшествовали появлению «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя. Они интересны разнообразием романтических форм и содержат любопытные художественные открытия.
Литература
1. Билецкий А. И. Пушкин и Украина // Білецький О. I. Зібрання праць: У 5 т. — К., 1966. — Т. 4.
2. Гайдай Г. О. Т. Г. Шевченко і М. А. Маркевич // Радянське літературознавство. — 1960. — № 3.
3. Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 7 т. / Под общ. ред. С. И. Машинского и М. Б. Храпченко. — М., 1976—1979.
4. Гулак-Артемовський П. П. Поетичні твори; Гребінка Є. П. Поетичні твори. Повісті та оповідання. — К., 1984.
5. Долгорукий И. М. Славны бубны за горами, или Путешествие мое кое-куда 1810 года. — М., 1807.
6. Маркевич Н. М. Творчество Ф. Н. Глинки в истории русско-украинских литературных связей. — К., 1981.
7. Заславский И. Я. Пушкин и Украина: Украинские связи поэта, украинские мотивы в его творчестве. — К., 1982.
8. Заславсъкий І. Я. Рилєєв і російсько-українські літературні взаємини. — К., 1958.
9. Измайлов В. В. Путешествие в полуденную Россию. — М., 1805.
10. «Их вечен с вольностью союз»: Литературная критика и публицистика декабристов. — М., 1983.
11. К. Полевой. «Украинские мелодии. Соч. Пик. Маркевича. М., 1831» // Московский телеграф. — 1832. — Ч. 46. - № 13. - Июль.
12. Квітка-Основ’яненко Г. Ф Повне зібрання творів: У 8 т. - К., 1979-1981.
13. Кирилюк 3. В. О. Сомов — критик та белетрист пушкінської епохи. — К., 1965.
14. Крутикова Н. Е. Н. В. Гоголь: Исследования и материалы. — К., 1992.
15. Крутикова Н. р. Гоголь та українська література (30-80 роки XIX століття). - К., 1957.
16. Курьянов С. О. Николай Маркевич и его «Украинские мелодии» // Вопросы русской литературы. — Симферополь, 1993. - Вып. 1 (58).
17. Лёвшин А. Письма из Малороссии. — Харьков, 1816.
18. Маркевич Н. А. Письма В. А. Жуковского, А. Ф. Воейкова и И. И. Дмитриева // Москвитянин. — 1853. — Ч. III. — № 12. - Отд. IV.
19. Маркевич Н. А. Украинские мелодии. — М., 1831.
20. Марковсъкий М. Шевченко і Микола Маркевич // Україна. — 1925. — Кн. 1—2.
21. Мацапура В. И. Украина в русской литературе первой половины XIX века. — Харьков; Полтава, 2001.
22. Машинский С. И. Художественный мир Гоголя. — М., 1979.
23. Михед П. В. Романы В. Т. Нарежного и Украина // Нарежный В. Т. Бурсак, малороссийская повесть. Два Ивана, или Страсть к тяжбам. Гаркуша, малороссийский разбойник: Романы. — К., 1988.
24. Поэты 1820—1830-х годов: В 2 т. — Л., 1972.
25. Прийма Ф. Я. Шевченко и русская литература XIX века. — М.; Л., 1961.
26. Рылеев К. Ф. Полное собрание стихотворений. — Л., 1971.
27. Сиповський В. Україна в російському письменстві: Ч. I. (1800-1850). - К., 1928.
28. Сомов О. М. Были и небылицы / Сост., вступ, ст. и прим. Н. Н. Петруниной. — М., 1984.
29. Сумароков П. П. Досуги Крымского судьи, или Второе путешествие в Тавриду. — СПб., 1803.
30. Шаликов П. И. Путешествие в Малороссию. — М., 1803.
31. Шевченко Т. Г. Повне зібрання творів: У 12 т. — К., 1989. - Т. 1: Поезія 1837-1847.
32. Языков Н. М. Стихотворения и поэмы / Вступ, ст. К. К. Бухмейер. Сост., подгот. текста и прим. К. К. Бухмейер и Б. М. Толочинской. — Л., 1988.