На рубеже веков в России в употреблении символистов-имп- рессионистов активно функционировало понятие «живая жизнь». С точки зрения отечественных литературоведов, в частности, Е. Л. Кандыбиной, оно было заимствовано у французских предшественников и наполнено содержанием, отражающим непосредственность и естественность потока бытия [17], его органическую способность совершенствовать все, что в этом совершенствовании нуждается. Однако художественное использование идеи «живой жизни» далеко не всегда определялось самоценностью последней. Нередко оно диктовалось стремлением умствующей русской интеллигенции обновить традиционное христианство, противопоставив самой личности Творца — Промыслителя и Зиждителя Вселенной некий абстрактный Абсолют, воистину мифическое начало всего сущего.
Тем не менее став общеупотребительным благодаря модернистам, понятие «живой жизни» «получило дальнейшую разработку», например, в философско-эстетическом трактате В. В. Вересаева “Живая жизнь”» [17], где обрело значение символа единства и целесообразности предметного мира, мира вечно изменяющегося, текучего, самовоспроизводящегося, тождественного себе. Наряду с Вересаевым, пантеизм живой жизни поэтизировался Буниным, Куприным и многими другими.
Считаем досадной ошибкой отдавать открытие «живой жизни» русским или французским символистам, равно как и реалисту Вересаеву. Ведь идея «живой жизни» зародилась у Федора Михайловича Достоевского в прологе к его великим романам — книге «Записки из подполья» — и была развернута во всех звеньях знаменитого пятикнижия, каждый раз обогащаясь новыми смысловыми компонентами.
Ныне одной из ключевых особенностей прозы Достоевского исследователи справедливо считают ее системность, ибо идеи и характеры писателя повторяются из произведения в произведение, утверждаясь посредством совокупности сходных художественных приемов. Системообразующими признаются разные начала: концепция человека (В. Н. Белопольский, Р. Опитц, А. А. Станюта, Г. К. Щенников) и вырастающая на ее основе типология героев (А. П. Велик, Р. Г. Назиров, В. Г. Одиноков); идея «всечеловечности» русского космоса (В. Викторович, Л. Сарае - кина, Анджей де Лазари); христианская — евангельская и святоотеческая — парадигма произведений классика (М. М. Дунаев, С. Сальвестрони). По нашему же мнению, исходными и связующими все зрелое творчество автора являются два феномена: «подполье» и «живая жизнь».
Одно из последних исследований [30], касающееся Достоевского, посвящено явлению подполья как архетипическому и типологическому в его поэтике. «Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону, — писал Достоевский. — Трагизм состоит в сознании уродливости. <...>Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться. <...> Подполье, подполье, поэт подполья — фельетонисты повторяли это как нечто унизительное для меня. Дурачки. Это моя слава, ибо тут правда...» [12, т. 16, с. 329—330].
 «Подполье», по Достоевскому, — это безверие и рационализм, отрыв от почвы, от окружающего мира и, главное, добровольный уход человека от действительности в отъединенное от людей и узкое социально-психологическое «пространство» — скорлупу, угол, нору. Это ношение «бесчестной», «лживой» маски, противной самому герою, жажда, но и бессилие как-либо противостоять этому. Это величайшая трагедия разлада между духом и сознанием. Это самозащита слабого человека от боли, наносимой извне и изнутри, самозащита убогая, но опасная.
Понятно, что открывая проблему «подпольности» человека и человеческого бытия вообще, Достоевский мучительно искал выход из нравственного тупика. Формула решения была дана в повести «Записки из подполья» излюбленным методом писателя — доказательством от противного. Проповедуя отчуждение от мира, герой с ужасом констатирует: « ... мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей «живой жизни» какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее. Ведь мы до того дошли, что настоящую «живую жизнь» чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжке лучше» [12, т. 5, с. 178].
Актуальность настоящей работы обусловлена тем, что концепция «живой жизни» фиксируется исследователями Достоевского, но не получает глубокого освещения, хотя и признается принципиально значимой для его мировоззрения. Исходя из этого, целью данной статьи является анализ данной концепции с учетом ее генезиса, содержательной сущности, форм художественного воплощения, категориальной значимости.
Учитывая ограниченные рамки статьи, материалом рассмотрения избран роман «Идиот», как кажется, самый совершенный у Достоевского и весьма полно раскрывающий конкретные грани изучаемого явления.
Научная новизна работы состоит в том, что категория «живой жизни» рассматривается здесь на уровне трех антиномий: «перевернутое» общество — индивид-носитель «живой жизни»; «подполье» в самом человеке — «живая жизнь» внутри него; социальный быт — религиозное бытие.
Естественно, все эти антиномии не существуют изолированно друг от друга, а пребывают во взаимодействии, даже взаимопроникновении.

***
Как помним, Достоевский в числе петрашевцев был осужден и приговорен к смертной казни. В последние минуты перед исполнением казнь была заменена каторгой. Вечером того же дня Достоевский писал своему брату из Петропавловской крепости: «Брат! я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. <...> не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою» (Выделено нами. — Г. 3., М. К.) [12, т. 28, кн. 1, с. 162].
Пережив сильнейшее потрясение, попрощавшись перед смертью с миром навсегда, он был возвращен к жизни, помилован. В несколько мгновений ему открылись величайшие истины: смысл существования, ценность его, наслаждение и радость, которые не покидали писателя до последних дней. Отныне жизнелюбие стало его кредо, а идея жизни — «живой жизни» — основополагающей идеей всего творчества, связующей нитью всех больших романов. Впоследствии Достоевский писал: «...несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо, люблю жизнь для жизни... Вот главная черта моего характера: может быть, и деятельности» (Выделено нами. — Г. 3., М. К.) [12, т. 24, с. 614—615].
«...Эта живая жизнь есть нечто до того прямое и простое, до того прямо на нас смотрящее, что именно из-за этой-то прямоты и ясности невозможно поверить, чтобы это было то самое, чего мы <...> с таким трудом ищем...» [12, т. 13 с. 219] — устами Версилова в романе «Подросток» говорит Достоевский. «Живую жизнь» легче почувствовать, ощутить «главным умом», нежели описать и проанализировать. Вероятно, поэтому к настоящему моменту в отношении понимания Достоевским сущности «живой жизни» преобладают разночтения.
Ю. Карякин, к примеру, выделяет экологический аспект идеи и пишет о том, что «окружающая среда», «дом, в котором мы живем», есть не что иное, как: ЖИВОЕ ЖИЛИЩЕ ЖИВОЙ ЖИЗНИ. Или: ЖИВАЯ ЖИЗНЬ И ЕСТЬ ЖИЛИЩЕ ЖИВОЙ ЖИЗНИ» [18, с. 637].
В. Туниманов в работе «“Подполье” и “живая жизнь”», цитируя Парадоксалиста: «вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду! К черту подполье!» — отмечает, что «это другое, противостоящее всевозможным «нелепейшим нелепостям», есть «живая жизнь» — нечто неопределенное, но реально существующее, недоступное и страшно далекое, где-то в заоблачной перспективе грезящееся подпольному человеку» [37, с. 20]. «“Живая жизнь” — <...> определение идеала, то, что противоположно по духу и сути любым общим формулам и парадоксам. Именно здесь находятся ответы на все мучающие парадоксалиста вопросы» [там же, с. 22]. Исследователь подчеркивает, что, тем не менее, «Достоевский эту идеальную “нишу” не решается (или, точнее, не спешит) заполнить» [там же, с. 22].
Однако в романе «Идиот» (1868) идея «живой жизни» приобретает вполне определенное и четкое значение; словно в ответ В. Туниманову, «ниша» заполняется.
Подчеркнем, сам автор, задумывая произведение, говорил, что главная мысль нового романа «давно уже мучила» его. «На нем сосредоточено слишком много надежд моих» [22, с. 153, 163]. Надежды писателя оправдались. Роман был принят читателями с восторженным интересом. «Роман имеет успех. Первая часть — повальный успех; относительно второй — одни в восторге, другие замечают, что есть форсировка; но все-таки успех», — сообщает А. И. Майков Достоевскому, находящемуся за границей [22, с. 178].
История вопроса. Роману «Идиот» критики и литературоведы посвятили много внимания. На него откликнулись и современники Достоевского (И. С. Лесков, М. Е. Салтыков — Щедрин, Л. И. Толстой), и его «последователи» (Вяч. Иванов, В. Розанов), о нем писали на протяжении всего XX века (А. И. Скаф- тымов, В. Я. Кирпотин, Р. Г. Назиров и др.), исследуют его и сегодня, у истоков XXI столетия (Т. Касаткина, И. Белобровце- ва, А. Буланов). Наряду с основной литературоведческой проблематикой (идея, композиция, типология образов, хронотоп, язык автора, рассказчика и героев, психологизм [см. 11, 35]), анализируются мифологическая основа повествования [см. 14, 15], философский мир книги: реализация тем добра и зла [см. 2, 27], красоты [см. 2], человечности [см. 36, 39], гордости [см. 7, 35], стыда [7], «чудачества» и «юродивости» [19].
В выявлении тенденций изучения романа мы будем руководствоваться не принципом временной последовательности, а логикой развития интересующих нас категорий: «подполья» и «живой жизни». Назовем тех авторов, которые ближе всего подходили к их исследованию, хотя непосредственно, прямо почти не касались.
А. И. Скафтымов писал, что «тенденция об иррациональном — одна из коренных в его [Достоевского] творчестве, и это находится в связи с общей его постоянной темой о непосредственных источниках сердца, противостоящих враждебному ему теоретизирующему рассудку» [35, с. 81]. Продолжением «подпольного типа» героев в «Идиоте» автор считает образ Настасьи Филипповны, в котором есть «мотив жажды идеала и прощения и мотив гордыни, создающий неспособность приблизиться и осуществить прощение», а также Ипполита, с которым у нее, при огромном индивидуальном различии, имеется много общего.
В. Д. Днепров указывает, что Достоевский ясно разглядел в «подпольном человеке» раздвоение личности» [11, с. 171]. Противостоят раздвоенным цельные, «одноидейные» натуры. К таковым, по наблюдению И. З. Белобровцевой, принадлежит и Мышкин. «Оказывается, в этом человеке, который более резок, порывист, чем все вокруг, в котором много смутного, лихорадочного, — именно в нем-то и живет гармония, в нем естественно сочетаются внутренний мир и внешние его проявления» (Курсив наш. - Г. 3., М. К.) [5, с. 102].
Вячеслав Иванов называл Достоевского «зодчим подземного лабиринта», «подземным художником» и утверждал, что Достоевский «жив среди нас, потому что от него или через него все, чем мы живем, — и наш свет, и наше “подполье”» [15, с. 165]. Интерпретируя замысел романа «Идиот», Иванов пишет, что Достоевский задался целью показать подлинное величие «чистого сердцем» человека «доброй воли» в евангельском смысле этих слов; он пожелал продемонстрировать современникам возможность подобного положительного характера и его воздействия на текущую действительность [цит. по: 28, с. 220]. Любовь к жизни князя Мышкина русский философ- символист трактовал как голос «мировой души в человеке». «Любовь к жизни — к жизни ради жизни, а не к радостям и удовольствиям существования, — любовь, которая выдерживает даже огненное испытание страданием, — в глазах Достоевского великая и положительная духовная ценность» [цит. по: 28, с. 227].
О власти «подполья», отраженной уже в апокалиптичности времени и событий романа, говорит В. Я. Кирпотин [19, 20]. «Мир “Идиота” — беспорядок», — утверждает он [21, с. 28].
О «пограничном», «на краю» состоянии греховного мира, о нарастании хаоса во всех сферах жизни и о спасении ее любовью, самоограничением и усмирением гордости пишет Г. А. Зябрева. Она отмечает концептуальное родство романа «Идиот» с «Преступлением и наказанием», где символическим обозначением «живой жизни» становится «картина бесконечного счастья мира, словно бы возвращенного в библейские времена “Авраама и стад его”» [14, с. 26]. Миссия героя «Идиота — в «просветлении других любовью, личным примером бескорыстного им служения» [там же, с. 30].
Г. К. Щенников актуализирует важное высказывание Достоевского: «Развитие человека — следствие не одной внутренней борьбы с самим собой, но и результат тесного соприкосновения с жизнью». Достоевский советовал Н. Д. Сусловой: «Не закупоривайте себя в исключительность, отдайтесь природе, отдайтесь внешнему миру и внешним вещам хоть немножко. Жизнь внешняя, действительная развивает нашу человеческую природу чрезвычайно, она материал дает» [39, с. 4].
Об «обескураживающей» естественности, непосредственности князя Мышкина, его открытости и любви к людям говорит А. В. Чичерин: «...голос Мышкина, нежно отзывчивый и кроткий отзвук на чужие страдания, будет пробивать забронированные души» [38, с. 280], а значит, по нашему мнению, освобождать их из «подполья», возрождать к «живой жизни».
Итак, как видим, идея «живой жизни» — прямо или косвенно — затрагивается в рассуждениях литературоведов о романе, что создает основу для дальнейшего ее осмысления. Перспективным в этом плане представляется выделение трех ипостасей, трех сфер преломления ее: это «живая жизнь» как оппозиция «перевернутому» социуму; «живая жизнь» как антитеза «подполью» в человеке; «живая жизнь» как феномен бытийного, контрастирующий с бытовым.

Рассмотрим первый аспект концепции: «живая жизнь» — противопоставление социуму.
Герой «Записок из подполья» отвергает социум, уходит из него в практически полное отъединение. Он противополагает себя обществу. Но в романе «Идиот» понятие «подполья» расширяется и его черты распространяются уже на сам социум, который неизбежно становится «подпольным». «Все навыворот, все кверху ногами пошли», — восклицает генеральша Епанчина [12, т. 8, с. 237]. Именно ощущение, что «все навыворот», что произошла переоценка всех ценностей и правильный критерий постижения сущего утрачен, является исходным для романа.
«Мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке своей, так как все в нынешний век на мере и договоре», — вещает «мелкий бес» романа Лебедев [12, т. 8, с. 167]. Общество поклоняется деньгам, все духовные ценности померкли перед их властью. Деньги стали восполнять и заменять человека, делать его уважаемым, влиятельным, талантливым, красивым, стали давать ему любовь и авторитет. Например, о генерале Иване Федоровиче мы знаем, что он был «происхождения темного», тем не менее «бесспорно и с уважением принят везде» [12, т. 8, с. 270]. Уважения же он заслуживает, как человек «богатый и не последний».
Поведение людей в социуме определяет и регулирует этикет. В основе его набор ритуалов, разграничивающих, что можно и чего нельзя делать во избежание неприятностей, как нужно и как недопустимо вести себя по отношению к той или иной особе. Разграничение это, в свою очередь, определяется положением в обществе, достигаемым в том числе и с помощью связей. «Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она ... была и роду хорошего, хотя у нас на род смотрят не очень, если при этом нет необходимых связей». То, как отзываются о героине уважаемые лица, определяет мнение всех остальных: «...У ней [Лизаветы Прокофьевны] оказались, наконец, и связи; ее уважали и, наконец, полюбили такие лица, что после них, естественно, все должны были ее уважать и принимать» (Курсив наш. - Г. 3., М. К.) [12, т. 8, с. 271].
Одна из первоначальных и, пожалуй, основных функций светского этикета, — защитная, иерархическая. Каждый должен знать свое место. Это в обществе называется «порядочностью»: «Генерал имел манеры порядочные, был скромен, умел молчать и в то же время не давать наступать себе на ногу...» [12, т. 8, с. 271]. Каждый боится потерять занимаемую высоту. Поэтому неприлично и возмутительно вести себя не так, как все, выделяться. Ибо «какая ... мать, нежно любящая свое дитя, не испугается и не заболеет от страха, если ее сын или дочь чуть-чуть выйдут из рельсов: «Нет, уж лучше пусть будет счастлив и проживет в довольстве и без оригинальности...» [12, т. 8, с. 269]. Недопустимо опускаться до общения с теми, кто не соответствует твоему уровню.
Ритуалы светского поведения, таким образом, есть выражение «подполья». Человек не следует «источникам сердца», а действует механично, согласно установленным шаблонам. Причем постоянно оглядывается, как отреагируют другие («...что скажет Белоконская!» [12, т. 8, с. 421]). Напомним, что М. Бахтин отмечал как отличительную черту «человека из подполья» постоянную оглядку на чужое мнение, предвосхищение чужой реакции [3, с. 392—393].
Каждый, считая себя выше другого, более всего на свете боится признаться себе в своей никчемности. Неискренность, лицемерие становятся нормой поведения в обществе. Причем, норма эта передается из поколения в поколение: «Большинство гостей состояло даже, несмотря на внушающую наружность, из довольно пустых людей, которые, впрочем, и сами не знали, в самодовольстве своем, что многое в них хорошее — одна выделка, в которой притом они не виноваты, ибо она досталась им бессознательно и по наследству»; «... между тем все эти люди, — хотя, конечно, были «друзьями дома» и между собой, — были, однако же, далеко не такими друзьями ни дому, ни между собой...» [12, т. 8, с. 442, 443].
Поклонение «маммоне», разъединенность — признаки апо- калиптичности времени. В этот мир приходит со спасительной миссией Лев Николаевич Мышкин — князь-Христос. Он — носитель «живой жизни» в романе, чистое воплощение ее. Князя Мышкина с самого первого его появления воспринимают неадекватно. Он удивляет тем, что ведет себя абсолютно естественно, искренно рассказывает обо всем, что пережил, что его волнует. Любой жест князя — «точный слепок души» [5, с. 203]. Защитная функция светского этикета антонимична незащищенности князя: «Князь Мышкин — «человек незащищенный и принципиально не защищающийся» [5, с. 199]. Человеческое достоинство князя независимо от ритуала, социальных привилегий. В этом случае он решительно не похож на социально уязвленного «человека из подполья».
В обществе царит неравенство и, как следствие, — разрозненность, разобщенность. Князь Мышкин призывает всех к любви и братству, пытается достучаться до людских сердец, открыть свет и добро в каждом и тем объединить всех. Это еще одна примета «живой жизни».
В «перевернутом» хаотичном мире князь Мышкин считается «идиотом», ненормальным. Но если мир перевернут, то истинная норма будет обратна общепринятой. «Я имею жест всегда противоположный», —признается Мышкин [12, т. 8, с. 458]. Это верно, потому что он противоположен обществу «мертворожденных», «подполью». Он — носитель начал «живой жизни».
Таким образом, на первом уровне выявляется противостояние «подпольного» социума герою-носителю начал «живой жизни».

Следующая ипостась — «Живая жизнь» как антитеза «подполью»в человеке».
Героев романа мы рассматриваем в их принадлежности «подполью». Можно говорить о том, что все они «подпольны». Прежде всего — это представители петербургского света — Афанасий Иванович Тоцкий и генерал Иван Федорович Епанчин. Это также озлобленный своей ординарностью и никчемностью Ганя Иволгин, это и неординарный герой, полярный Мышкину, — Парфен Рогожин. Именно в нем сгущается темный мир романа. Его «подполье» в неверии в смысл жизни, в эгоистичной любви. Он, в отличие от Мышкина, любит Настасью Филипповну любовью-страстью. Его чувство — не отдающее, не жертвенное, а основанное на абсолютном владении, не воскрешающее душу, а убивающее ее. Чувство же князя Мышкина — альтруистическое, это любовь-жалость, любовь-сострадание.
Персонажи-шуты (Фердыщенко, Лебедев), компания Бурдов- ского и Докторенко, генерал Иволгин, свита Рогожина — также люди «подполья». Сложнее в этом отношении образы Ипполита и Настасьи Филипповны. Ипполита Терентьева традиционно относят к типу «подпольных» героев Достоевского: он отъединился от людей, замкнулся в себе и погрузился в созерцание грязной кирпичной стены соседнего дома («Мейеровой стены»). Он неимоверно горд и ущемлен в своей гордости. Однако, находясь во власти «подполья», Ипполит, думается, все же стремится вырваться из него. Он жаждет воссоединения с окружающими. «Я хотел жить для счастья всех людей, для открытия и для возведения истины», — признается юноша [12, т. 8, с. 247]. Это хорошо понимает князь Мышкин, который искренне сочувствует ему.
Обратное движение наблюдаем в образе Настасьи Филипповны Барашковой. Она — олицетворение поруганной красоты в романе. Будучи чистой изначально, Настасья Филипповна из потока «живой жизни» устремляется в «подполье». Князь Мышкин хочет спасти ее от гибели. Во внешнем (физическом) плане Настасья Филипповна погибает. Однако в имени героини заложена символика ее — не телесного, но духовного — спасения: фамилия Барашкова ассоциируется с жертвенным ягненком, а имя Анастасия означает «воскресшая». Правда, традиционно считается, что возрождения героини в романе не происходит. Ведь Настасья Филипповна от досады, из тщеславия доломала и собственную судьбу, и судьбу «искупителя», отняв у него возможность счастья-самоотречения в служении ей и счастья-самоутверждения в поклонении другой. И все же, не забудем: оскорбленная соперницей, Настасья Филипповна лишь поначалу захотела «оставить» Льва Николаевича «за собой», но в конце концов бежала из-под венца, на деле осуществив мышкинский принцип подвижничества, причем в высшей его форме — через самоосуждение, самонаказание. А это вполне может быть источником духовного возрождения в вечности.
Истинный носитель идеи «живой жизни», проповедник и живое воплощение ее в романе, как уже отмечалось выше, — князь Лев Николаевич Мышкин. Обратимся к замыслу автора относительно главного героя. Создавая образ Мышкина, писатель стремился изобразить реального современного человека, который, однако, по красоте и совершенству приближался бы к тому высшему идеалу личности, каким Достоевский с ранних лет считал Христа. «Великая идея Христа, выше нет», — писал Достоевский. Отстаивание этой «великой идеи Христа» он доверяет князю Мышкину, князю-Христу. Романист полагал, что существование людей подобного типа открывает миру удивительную возможность — преобразиться под их непосредственным влиянием, благодаря притягательной силе одного лишь духовного авторитета.
«Удесятеренное сознание», «высшее бытие», «времени больше не будет» — признаки особого, надсознательного и внеразум- ного мироощущения. Здесь корень истинного восприятия жизни — внерациональный. Не осознавать умом, а «знать» чувством, не анализировать сущее, расчленяя его на составляющие, а молитвенно слиться с ним — путь к истинному бытию, к высшему синтезу жизни». Мышкин, таким образом, — антиинтеллекту - альный герой, противостоящий «усиленно сознающим», рефлексирующим.
Обратимся к значению названия романа. «Идиот» в переводе с греческого — «отдельный, частный человек». То есть отделенный от всех. В русском же языке основным является значение «несмысленный от рождения», «малоумный», «юродивый» (Словарь В. Даля, т. 2, с. 4). Современное Достоевскому толкование слова подразумевает человека «кроткого, неподверженного припадкам бешенства, которого у нас называют дурачком, или дурнем» («Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка, издаваемый Н. Кирилловым») [12, т. 9, с. 394].
В романе князя чаще всего квалифицируют «дурачком», «идиотом», «юродивым» или «плутом» (Ганя Иволгин) и человеком «себе на уме». Только Аглая интуитивно чувствует неоднозначность «идиота»: «Если говорят про вас, что у вас ум... то есть что вы больны иногда умом, то это несправедливо: я так решила и спорила, потому ... что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и не снился, потому что есть два ума — главный и не главный» [12, т. 8, с. 356]. В романе именно «главный ум» князя находится в гармонии с сердцем, не подвержен ни соображениям расчета, ни идеалам прагматической пользы.
«Вы совершенное дитя, князь», — говорит Мышкину Ипполит. «Мне двадцать седьмой год, а ведь я знаю, что я как ребенок», — откликается сам князь. Вячеслав Иванов акцентировал, что дитя — «средоточие учения» Достоевского «о мире и человеке» [28, с. 228]. И. Страхов же писал Достоевскому в своем впечатлении о романе: «Мудрость, открытая младенческой душе и недоступная для мудрых и разумных — так я понял вашу задачу» [22, с. 158]. Вспомним из Евангелия: «...но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное» (Мф. 19:140).
Невинность, чувство детскости вошло в роман Достоевского как подлинное дыхание жизни. Для него это сама живая натуральность, самый глубокий, стержневой корень жизни. Здесь источник ее первой и последней мудрости.
Именование героя оксюморонно: Лев Мышкин. Фамилия символизирует внешнюю сторону — слабость. Имя же — внутреннюю сущность: силу. Воспринимаемый всеми как слабый, несчастный, достойный жалости «чудак» и «идиот», он, вместе с тем, является самым сильным героем. Он силен смирением и способностью ко всепрощению. Самолюбие и гордость в нем отсутствуют напрочь. Поэтому он неуязвим, ведь уязвлять нечего. Князь всецело открыт миру, радостно принимает его, умеет быть счастливым и любить жизнь для жизни, воспринимая любовь как последнее счастье. Это начало и конечная точка духовного мира Мышкина. Любовь и самопожертвование — последняя полнота блаженства жизни. Живой жизни.
Итак, внерациональное, интуитивное, незамутненное («детское») познание жизни противопоставляется усиленному рационализму «подпольных» людей; альтруизм — эгоизму; смирение — гордости.
Князь Мышкин — индикатор «живой жизни» в героях романа. Он отыскивает и пробуждает ее в них. Бунт гордости не подлинный, внешний, он не «от души» и не из души. За гордым вызовом и усмешкой всегда скрыта тоска и скорбь о себе, муки живого сердца. Правда совести и жажда любви, по Достоевскому, нередко влекут гордые души на путь любви и прощения. Таким образом, «живая жизнь» есть спасение героев-горде- цов Достоевского. «Живая жизнь» — выход из «подполья».
Третий уровень сопоставления — бытийный. На уровне «подполья» следует говорить не о бытии, а о быте с его мелкими и низменными страстями, заботами о приобретении денег, достижении власти. Бытие есть высший способ существования и мирочувствования. «Живая жизнь» — форма бытия. Бытия истинного.
Характерными признаками его являются ощущение безусловной радости, гармонии с природой, слияния с миром — того, чему своим примером учит князь Мышкин. «Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком, и не быть счастливым, что любишь его! <...> Посмотрите на ребенка, посмотрите на Божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят...» [12, т. 8, с. 459]. Воистину, у Достоевского «гармоничное, наполненное красотой бытие человека немыслимо без духовного единения с природными первоосновами тварного мира» [16, с. 207].
В своем «необходимом объяснении» Ипполит Терентьев высказывает мысль о «мушке» в «горячем солнечном луче», «и та даже во всем этом пире и хоре участница, место знает свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш» [12, т. 8, с. 343]. Слова эти всплывают в сознании князя Мышкина, вызывая воспоминания о времени его лечения в Швейцарии: «Что же это за пир, что ж это за всегдашний великий праздник, которому конца нет и к которому тянет его давно, всегда, с самого детства, и к которому он никак не может пристать. Каждое утро восходит такое же светлое солнце; каждое утро на водопаде радуга; каждый вечер снеговая, самая высокая гора там, вдали, на краю неба, горит пурпуровым пламенем; каждая “маленькая мушка, которая жужжит около него в горячем солнечном луче, во всем этом хоре участница: место знает свое, любит его и счастлива”; каждая-то травка растет и счастлива! И у всего свой путь, и все знает свой путь, с песнью отходит и с песнью приходит; один он ничего не знает, ничего не понимает, ни людей, ни звуков, всему чужой и выкидыш» [12, т. 8, с. 351—352].
Ипполит и князь размышляют о гармоничном устройстве природы, где у каждого существа есть свое место и назначение в общем «хоре», где вечен синтез всего живого на земле, ведь природа — создание Божие. От раздумий о природе естественен переход к раздумьям о «почве» и вере.
На вечере у Епанчиных князь с жаром высказывает основную свою идею: «Кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет» [12, т. 8, с. 452]. Под почвой же подразумевается родной народ. Основа жизни русского народа — вера. Достоевский в подготовительных записях к «Дневнику писателя» за 1881 год писал: «Русский народ весь в Православии и в идее его. Более в нем и у него ничего нет — да и не надо, потому что Православие — все. Православие есть Церковь, а Церковь — увенчание здания и уже навеки... Кто не понимает Православия — тот никогда и ничего не поймет в народе». Понятие почвы в данном случае метафорично: это те православные начала народной жизни, какие единственно, по убеждению Достоевского, могут питать здоровую жизнь всей нации [цит. по: 13, с. 304—305].
Таким образом, суетный мирской быт противопоставляется религиозному бытию. Живая жизнь — творение Бога. Мир «тварей», и каждая Божья тварь радуется своему бытию. Этому учит нас природа. В жизни этой, в мире, во всем сущем — Бог. Вера и радость бытия, приятие мира есть «живая жизнь». Князь призывает всех возвратиться к духовным истокам, вернуть веру во Христа, научиться принимать жизнь и радоваться ей, как радуется бытию все созданное Богом, вся природа. Замысел, не удавшийся Достоевскому в «Записках из подполья» («Свиньи цензора, там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал для виду, — то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры в Христа,— то запрещено» [12, т. 5, с. 375]), реализован в романе «Идиот». Мышкин вполне убедительно доказал мысль, что «антиподполье» есть гармония духа, радостное принятие сотворенного мира, вера во Христа.
Без сомнения, такое понимание «живой жизни» противоположно и воззрениям идеалистов от символизма, и материалистов от реализма.
Достоевский убеждает: именно в христианстве «живая жизнь» обретает свое наивысшее воплощение. Ибо сказал Христос: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Иоан. 14:6).

ЛИТЕРАТУРА
1. Анджей де Лазари. Категории народа, народности и все- человечности в мировоззрении Федора Достоевского и его духовных наследников // XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. — М.: «Грааль», 2002. — С. 65—76.
2. Бабович М. Судьба добра и красоты в свете гуманизма Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. — М.: Наука, 1974. - Т. 1. - С. 100-107.
3. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. — М.: Художественная литература, 1972. — 471 с.
4. Белик А. П. Художественные образы Ф. М. Достоевского. Эстетические очерки. — М.: Наука, 1974. — 224 с.
5. Белобровцева И. 3. Мимика и жест у Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. — М.: Гослитиздат, 1976. Т.1 - С. 195-204.
6. Белопольский В. Н. Достоевский и философская мысль его эпохи: концепция человека. — Ростов-на-Дону.: Издательство Ростовского университета, 1987. — 206 с.
7. Буланов А. М. Художественная феноменология стыда в романах Достоевского и Толстого. («Идиот» и «Анна Каренина») // Русская литература. — 2001. — № 1. — С. 93—106.
8. Викторович В. «Всечеловечность» как «фантазия» и «указание» // XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. — М.: «Грааль», 2002. — С. 37—46.
9. Гус М. Идеи и образы Достоевского. — М.: Худож. литература, 1971. — 592 с.
10. Джоунс М. К пониманию образа князя Мышкина // Достоевский. Материалы и исследования. — М.: Гослитиздат, 1976. Т.2 - С. 106-112.
11. Днепров В. Д. Идеи, страсти, поступки. — Л.: Совет, писатель, 1978. — 384 с.
12.    Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. В 30 т. — Л.: Наука, 1972-1990.
13. Дунаев М. М. Православие и русская литература. В 5 ч. Ч. 3. — М.: Христианская литература, 1997. — 576 с.
14. Зябрева Г. А. Романы Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» и «Идиот» в системном аспекте // Вопросы русской литературы / Межвуз. науч. сб-к. — Симферополь, 2000. — Вып. 6. - С. 21-37.
15. Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия // Творчество Достоевского в русской мысли / Сост. В. М. Борисов, А. Б. Рогинский. — М.: Книга, 1990. — С. 164—192.
16. Ишин А. В. Природа и человек Ф. М. Достоевского в свете византийско-русской святоотеческой традиции (по романам «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы») // Крымский Пушкинский научный сборник. — Вып. 3 (12): Русская культура и славянский мир. — Симферополь: Крымский Архив, 2003. — 228 с.
17. Кандыбина Е. Л. Универсалия «живая жизнь» в художественном сознании эпохи рубежа XIX—XX веков //http://tp/l99. narod. ru/WebLSE200//Kandybina/htm
18. Карякин Ю. Достоевский и канун XXI века. — М.: Советский писатель, 1989. — 656 с.
19. Касаткина Т. «Идиот» и «чудак»: синонимия или антонимия? Исследования словоупотребления в творчестве Ф. М. Достоевского // Вопросы литературы. — 2001. — № 2. — С. 90- ЮЗ.
20. Kammo Ж. Пространство и время в романах Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. — М.: Гослитиздат, 1976. - Т. 1. - С. 41-59.
21. Кирпотин В. Я. Мир Достоевского. — М.: Советский писатель, 1980. — 376 с.
22. Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. В 3 т. Т. 2. — 1865—1874 / Под ред. Н. Ф. Буданова, Г. М. Фридленде- ра. — СПб.: Академический проект, 1994. — 587 с.
23. Манн Ю. В. Путь к открытию характера // Достоевский — художник и мыслитель. Сборник статей / Под ред. И. Михайловой. — М.: Худож. литература, 1972. — С. 284—312.
24. Назиров Р. Г. Герои романа «Идиот» и их прототипы // Русская литература. — 1970. — № 2. — С. 114—122.
25. Наседкин Н. Н. Достоевский. Энциклопедия. — М.: «Алгоритм», 2003. — 800 с.
26. Одинокое В. Г. Типология образов в художественной системе Ф. М. Достоевского. — Новосибирск: Наука, 1981. — 145 с.
27. Опитц Р. Человечность Достоевского (роман «Идиот») // Достоевский. Материалы и исследования. — М.: Гослитиздат, 1976. - Т. 4. - С. 75-96.
28. Роднянская И. Б. Вяч. Иванов. Свобода и трагическая жизнь. Исследование о Достоевском // Достоевский. Материалы и исследования. — М.: Гослитиздат, 1976. — Т. 4. — С. 218—238.
29. Розанов В. О Достоевском // Творчество Достоевского в русской мысли / Сост. В. М. Борисов, А. Б. Рогинский. — М.: Книга, 1990. - С. 64-73.
30. Романов Ю. А. Феномен «подполья» в поэтике Ф. М. Достоевского: архетипическое и типологическое // Диссертация на соискание научной степени кандидата филологических наук.
—    Симферополь, 2003. — 178 с.
31.    Сальвестрони С. Библейские и святоотеческие источники романов Достоевского. — СПб.: «Академический проект», 2001. 187 с.
32.    Сараскина Л. Инстинкт всечеловечности и поиски русской идентичности (К спорам о Достоевском) // XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. — М.: «Грааль», 2002. С. 46-58.
33. Свительский В. А. Композиция как одно из средств выражения авторской оценки в произведениях Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. — М.: Гослитиздат, 1976. - Т. 2. - С. 11-18.
34. Сердюченко В. Футурология Достоевского и Чернышевского. Князь Мышкин и Рахметов как ипостаси Христа // Вопросы литературы. — 2001. — № 3. — С. 66—84.
35. Скафтымов А. П. Нравственные искания русских писателей. — М.: Художественная литература, 1972. — 545 с.
36. Станюта А. А. Постижение человека. Творчество Достоевского 1840—1869 гг. — Минск: Изд-во БГУ, 1976. — 159 с.
37. Туниманов В. «Подполье» и «живая жизнь» // XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. — М.: «Грааль», 2002. — С. 11—22.
38. Чичерин А. В. Достоевский. Искусство прозы. // Достоевский — художник и мыслитель. — М.: Худож. литература, 1972. С. 260-284.
39. Щенников Г. К. Мысль о человеке и структура характера у Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. — М.: Гослитиздат, 1976. — Т. 2. — С. 3—11.
40. Щенников Г. К. К типологии характеров в романах Достоевского // Русская литература 1870—1890-х гг. — Вып. 5. — Свердловск, 1973. — С. 3—38.
41. Экспрессионизм и проблема жизни // Литературное наследство. — Т. 86. — Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования. — М.: Наука, 1973. — С. 700—716.