История русской литературы
Р. В. Приходной
«Да, и такой моя Россия...»Образ России в очерке Георгия Иванова «Московский Форштадт»
В 1932 году Георгий Иванов отметил десятилетие своего эмигрантства, поместив в газете «Сегодня» мемуарный очерк «Качка (Отъезд из России)») [2]. Он отмечает, что выезд за границу был сложным предприятием и удался чудом, но достигнутая цель не доставила радости: «Конечно, теперь я курил папиросы с золотым мундштуком вместо махорки, конечно, я был свободен, конечно, я ехал в Берлин, в Париж, где я мог делать, что хочу, где никто не мог меня вдруг арестовать, сослать, расстрелять. Все это было так. Но сознание это было каким-то бесцветным, отвлеченным, бесплотным, не имеющим цены. Реальными были: резкий ветер, мокрая палуба, хмурые волны да еще тревожный вопрос: неужели Россия потеряна для меня навсегда?» [2, т. 3, с. 454].
С годами этот вопрос утратил конкретность и приобрел для поэта все более трансцендентный характер.
Вспомним строки из его предсмертного стихотворения:
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами.
[2, т. 1, с. 573]
Это — столь характерная для многих русских литераторов надежда на «памятник нерукотворный».
Однако, представление России как некой реалии и намерение вернуться туда, исчезли из жизни Георгия Иванова лишь с крахом третьего рейха.
В 1934 году в газете «Парижские новости» появился очерк писателя о предместье Риги — «Московский Форштадт» [2, т. 2, с. 457].
Это небольшое произведение — проверка на прочность авторской любви к России. Оказывается, она еще не потеряна, здесь ее уцелевшая частичка, но какая! Россия Островского и Растеряевской улицы: «Огромный материк шестнадцать лет тому назад дрогнул, зашатался и безвозвратно канул на дно. Чудом уцелел маленький островок, и на нем несколько толстосумов, десятки лабазов, воровская, толкучка, кастет в кулаке хулигана, ростовщик «Жила», смрадный чад кабаков» [2, т. 2, с. 311]. Георгий Иванов испытывает волнение, гуляя по улицам Форштадта, но именно потому, что он — часть Атлантиды, неизвестно почему не затонувшая. Притягательность Форштадта — притягательность материализовавшегося сновидения о России. Настоящая жизнь — за виадуком, который служит границей между реальностью и «дном потонувшего мира» с «хриплым, искаженным и все-таки прелестным голосом Вяльцевой» [2, т. 2, с. 311]. Г. Иванов соглашается с А. Блоком: «Да, и такой, моя Россия» ...Ну, конечно» [там же].
Но «петербургский сноб, острослов и губитель литературных репутаций» [3], испытывает недоумение и тоску: «Но зачем, все- таки, уцелело главным образом это?» [2, т. 2, с. 311]. Поэт солидарен с поэтом, но отмечает тяжесть атмосферы этой России. Патриотизм Иванова, как и патриотизм Блока, проходит испытание удушливостью «русского духа». Сон и прелестен и отвратителен, и автор четко обозначает дистанцию между Форштадтом и собой. Г. Иванов, возможно, испытывает еще более сложное чувство, чем явствует из текста: не может быть, гуляя по Форштадту, он вспоминал о Юлии Айхенвальде, который до революции, в «Силуэтах русских писателей» писал о том, что мир Островского ушел в прошлое. Но «уцелело именно это» [1, с. 261-263].
Описание атмосферы — начало очерка. Далее Г. Иванов рассказывает о двух эпизодах форштадской жизни. Он иллюстрирует слова старого форштадца: «Темное наше форштадское царство, мутное, — если осветить, — Бог знает, чего наглядишься. Только фонаря на то нет. А люди у нас — не люди, а гвозди» [2, т. 2, с. 312].
Автор говорит о недавних уголовных происшествиях, напоминая читателю Н. Лескова и Г. Успенского. Г. Иванов использовал прием стилизации в ранних рассказах, в частности, в «Монастырской липе», «Дальней дороге», «Губительных покойниках». В этих произведениях за желанием оригинальности проявляется авторская неопытность.
В очерке о русском предместье Риги стилизация — прием зрелого мастера, который еще раз подчеркивает фантастичность вполне реальных происшествий. «Г. Иванов не раз бывал в Риге, где жил его тесть, коммерсант Г. Т. Гейнике. Возможно, история купчихи Пелагеи Петровны и ростовщика Ивана Севериновича записана именно со слов Гейнике» [2, т. 2, с. 467].
В этом своеобразно выразилась особенность прозы Георгия Иванова: рассказ основан на реальном событии, но в нем выявляется иррациональная суть происходящего.
История купца Снеткова и его жены Пелагеи Петровны — современность, герои еще живут в Форштадте и известны всем. Рассказ, как указывает писатель, имеет основанием местные сплетни. Но заурядный случай погубленного страстью к нищей девчонке немолодого «толстосума» вызывает ассоциации с «Леди Макбет Мценского Уезда».
«А люди у нас — не люди, а гвозди».
Сопоставим с Лесковым: «Иной раз в наших местах задаются такие характеры, что как бы много лет ни прошло со встречи с ними, о некоторых из них никогда не вспомнишь без душевного трепета» [4]. Возможно, история недоказанного преступления привлекла Георгия Иванова сходством с произведением Николая Лескова. Он показывает случай подражания жизни литературе.
Сходство усиливается не только из-за необычной атмосферы: среди действующих лиц — «Исполнительный человек дворник Семен из себя молодец: белозубый, статный, почтительный, ловкий» [2, т. 2, с. 312]. Он — доверенное лицо хозяина, ставший после смерти Снеткова доверенным лицом Пелагеи Петровны. Форштадтская молва приписывает ему роль сообщника хозяйки.
Жанр обеих вещей — очерк. Не исключено, что сходство фабул повлияло на выбор жанровой формы «Московского Форштадта».
Другой герой очерка — ростовщик Иван Северинович, о котором упоминается с самого начала. «Жила» «чахнет над златом»: «Черная тень Ивана Севериновича то подымается до самого потолка, то прячется в длинный ящик — точно не ростовщик рассматривает заклады, а покойник встает из гроба, ложится и снова встает» [2, т. 2, с. 320].
Ростовщику чужды человеческие чувства, любовь не к людям, а к вещам — признак смерти. Ящик с закладами — гроб. Иван Северинович ассоциируется одновременно с Кащеем Бессмертным и Скупым рыцарем.
Пушкинский барон обращается к деньгам:
Ступайте, полно вам по свету рыскать
Служа страстям и нуждам человека.
[6]
Герой Иванова, глядя на заклады, думает: «Лежите себе и отдыхайте, вещицы» [2, т. 2, с. 320].
Иван Северинович получает возможность спасти от тюрьмы человека, расставшись с очень дорогими часами, но в очередной раз оправдывает свое прозвище. Под влиянием уговоров своей служанки и бессонницы он решает отказаться от ростовщического взгляда на вещи и отдает часы служанке, чтобы она передала их сестре его жертвы: «Иван Северинович знает, что сейчас он сладко, крепко заснет, и от этого ему удивительно, как никогда в жизни, приятно» [2, т. 2, с. 323]. Однако постель, на которой он сладко и крепко засыпает, становится его смертным одром. Во сне он видит благодарность облагодетельствованного. Но в этот момент облагодетельствованный, который не успел узнать о благодеянии, опускает на голову благодетеля топор.
Положительный финал — иллюзия героя. Отказавшись вернуть часы первый раз, он делает выбор необратимым. Перестав быть нравственным мертвецом, он тут же погибает.
В этом финале проявляется проблемный мотив ивановской прозы — отсутствие оптимистической альтернативы. Выход — иллюзия, а иногда, как в «Распаде атома» — подтверждение нигилистической истины.
Московский Форштадт и люди — гвозди чужды автору, но он говорит себе:
Насладись, пока не поздно
Ведь искать недалеко...
[2, т. 1, с. 408].
Насладись, а то и этого скоро не будет. И это действительно исчезло с приходом в Латвию большевиков.
С началом гитлеровской агрессии у Георгия Иванова появился большой шанс вернуться на Родину. Ирина Одоевцева отмечает, что Иванов полагал: «хоть с чертом, но против большевиков» [5]. Василий Яновский в «Полях Елисейских» приводит слова согласного с Черчиллем писателя: «Во второй раз эмигрантом я не буду! А в Москву я готов вернуться даже в обозе Гитлера» [7]. В письме М. Алданову от 6 февраля 1948 года Г. Иванов проясняет смысл и уточняет границы своего гитлеризма: «Конечно, смешно было бы отрицать, что я в свое время не разделял некоторых надежд, затем разочарований тех же, что не только в эмиграции, но еще больше в России разделяли многие, очень многие. Но поскольку ни одной моей печатной строчки или одного печатного выступления — никто мне предъявить не может — это уже больше чтение мыслей или казнь за непочтительные разговоры в «Круге» бедного Фондаминского» [7, т. 2, с. 453].
Суть склонности к национал-социализму — надежда на возвращение в Россию.
В. Яновский говорит о «духовной беспомощности» Георгия Иванова и о его неспособности различать «дурное и хорошее» [7, т. 2, с. 298]. Тем не менее, его отношение к нацизму показывает, что «духовная беспомощность» была относительна. Действительно, после выхода в 1938 году «Распада атома» в творчестве Иванова наступил длительный перерыв: он возобновил литературную деятельность в 1947 году [2, т. 1, с. 23]. Возможно, причина молчания — нежелание сотрудничать в коллаборационистской печати.
Еще более очевидно его брезгливое отношение к обновленной, жаждущей реванша Германии в цикле очерков «По Европе на автомобиле». Атмосфера гитлеровского царства ассоциируется с атмосферой царства большевиков. Кроме того, созданию «прекрасной иллюзии» мешает «избыток пессимистического воображения. Итог впечатлений — тошнота [2, т. 2, с. 324—372].
Писатель солидарен с героиней своего рассказа «Карменсита», которую тошнит от Ленина. Он чувствует сходство режимов. «Отвращение Георгия Иванова к фашизму очевидно, причем особенную неприязнь вызывают у него «Русские наци» [2, т. 2, с. 459].
Большевизм и гитлеризм — части торжествующего мирового уродства.
В письме Роману Гулю от 29 июля 1955 года Георгий Иванов писал: «Атом должен был кончаться иначе: «Хайль Гитлер, да здравствует отец народов Великий Сталин, никогда, никогда англичанин не будет рабом». Выбросил и жалею» [2, т. 2, с. 447].
Парадоксальная ситуация: надеяться вернуться в Россию, воспользовавшись победой не менее отвратительной и чуждой силы.
А островок, где «Русью пахнет» — угнетающ: «Почему уцелело главным образом это?»
С одной стороны — подлость, с другой — болото. Возвращение в Россию обернулось бы еще одним этапом приобщения к мировому уродству. Окончание войны означало для Иванова утрату этого шанса.
И в этот период он создавал «те полторы-две сотни лирических миниатюр, благодаря которым его имя никогда уже не затеряется среди имен русских поэтов «серебряного века» [2, т. 1, с. 38].
Возвращение в Россию стало для Г. Иванова синонимом обретения широкой русской читательской аудитории или синонимом спасения от вод Леты. Можно констатировать, что надежда его оправдалась: он вернулся после многих лет забвения.
ЛИТЕРАТУРА
1. Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. — М.: Республика, 1998. - С. 261-263.
2. Иванов Г. Соч. в 3 т. Т. 3. — М.: Согласие, 1994. — С. 697. Далее с указанием тома и страницы.
3. Колюжная Л., Иванов Г. // 100 великих писателей. — М.: Вече, 2002. - С. 508.
4. Лесков И. С. Соч. в 12 т. Т. 5. — М.: Правда, 1989. — С. 247.
5. Одоевцева И. На берегах Сены. — М.: Худож. литература, 1989. - С. 66.
6. Пушкин А. С. Соч. в 10 т. Т. 5. — М.: Наука, 1964. — С. 344.
7. Яновский В. Поля Елисейские // Соч. в 2 т. Т. 2. — М.: Гудьял-Пресс, 2000. — С. 493. Далее с указанием тома и страницы.