Русская литература и литературная теория
И. А. Свириденко
А был ли иной писатель?
О метаморфозе, произошедшей в творчестве М. Зощенко на рубеже 1920 —1930-х годов
В зощенковедении (1930—1950 годы и в современный период) утвердилось мнение, что творчество писателя делится на два не схожих этапа. 1920-е годы, отмеченные особой формой повествования — «сказом», и 1930—1940-е — время создания научнохудожественных произведений. «Новый Зощенко» в оценке литературоведов характеризуется феноменом внезапного его перевоплощения из общепризнанного сатирика в никому не известного писателя-исследователя.
Предпримем попытку посмотреть на путь М. Зощенко с учетом взаимосвязи ранних и поздних исканий писателя и найти объяснение «неожиданной перемене» в его творчестве.
I
Исследование жизни и творчества М. Зощенко дает основание констатировать, что стремление писателя понять и познать себя обусловлено, с одной стороны, высокой познавательной активностью его личности в целом, интеллектуальными особенностями (склонностью к анализу и самоанализу, самостоятельностью и креативностью мышления). С другой — высокой духовностью, стремлением ответить на «вечные вопросы»: добра и зла, справедливости, человеческого и писательского предназначения. Эти черты личности М. Зощенко прослеживаются на протяжении всей его жизни.
Знакомясь с воспоминаниями писателя о детстве («Перед восходом солнца»), невозможно не отметить любознательность Зощенко-ребенка, стремление понять мотивы поведения «взрослых». В главе IV («Страшный мир») автор «перебирает в памяти» истории детских лет (от 5 до 15). Почти в каждой из них присутствует некая «проблемная ситуация»*, которую ребенок пытается разрешить. Причем ее разрешение вызывает у него неподдельный интерес: «Интересно, во всех ли ягодах то же самое?» («Я больше не буду»); «Интересно, кушают ли обезьяны. мармелад?» («В зоологическом саду»); «Мне больше нравится Оля, но я больше нравлюсь Гале. Драматический узел. Все страшно интересно. Это жизнь» («Мой друг»).
* «Проблемная ситуация характеризуется наличием различных противоречий. Это противоречия между обычным и необычным, между тем, что есть и к чему стремится человек, между тем, что известно, и тем, что необходимо узнать, и т. д. Следует специально подчеркнуть, что проблемная ситуация всегда имеет субъективный аспект. Это означает, что в одинаковых условиях перед одним человеком появляется вопрос, он видит ту или иную противоречивость ситуации, а у другого вопросы не возникают» (Общая психология / Под ред. М. Богославского. — М., 1981. - С. 247).
Маленький Зощенко внимательно наблюдает за поведением людей, удивляясь нелогичности их поступков: «И я удивился, что он огорчается, если дни его сочтены и он (дядя Зощенко. — Авт.) скоро умрет» («Дни сочтены»); «И я еще больше удивился, что у нас такой дедушка, который не доволен тем, что у мамы родились дети, среди которых был я» («Закрытое сердце»). Интерес и удивление — спутники Зощенко-ребенка, познающего мир. Пытаясь осмыслить происходящее, он задает вопросы взрослым, однако, по словам автора, «объяснение не вносит ясности в его голову» («Мама плачет»). Путаные, а подчас тревожные мысли об окружающем мире, населяющих его людях и о себе в этом «страшном мире» не находят своего разрешения. В связи с этим задача откладывается на будущее: «Я вырасту большой и тогда сам узнаю, что делается в этом мире» («Страшный мир»); «Я вырасту большой и тогда все сам узнаю. Узнаю, почему бывают виноваты люди, если они решительно ни в чем не виноваты» («В мастерской»). Разрешение этих глубинных экзистенциальных вопросов еще с большим напряжением происходит в юности М. Зощенко. На первый план выдвигается проблема понимания и обретения себя в этом «страшном мире», своего места в нем.
Обратимся к начальному этапу писательской биографии — 1914—1920 годам — важнейшему периоду в формировании художественного метода М. Зощенко. Именно в это время появляются первые литературные пробы писателя: философские сказки, эссе, критические статьи, пародии-стилизации. Период литературного становления совпадает с личностным самоопределением, с поиском ценностных ориентиров. Главенствующая тема «допечатного» творчества — единоборство разума и души, постижение их предназначения: «Ум создает великие, «бессмертные» истины, — пишет Зощенко в своем дневнике. — «Бессмертные», ибо там, где чувством и зрением мы не видим непогрешимо конца, то называем робко бессмертным. Душа стремится к великим вещам, ибо в великом часто «бессмертие». Для души не придуманы законы, и пути ее извилисты и неожиданны. Они ведут к Бессмертию души» [2, с. 111]. (Обратим внимание на то, как в зависимости от контекста изменяется написание слова «бессмертие»: с большой буквы и без кавычек). Эти размышления относятся к 1918 году. В письме к матери (27 марта 1918 года) М. Зощенко признается: «Часто хожу в польский костел и слушаю орган. Молюсь».
Следует отметить, что письма к сестре (Валентине Зощенко), матери (Е. О. Суриной) и будущей жене (В. Кербиц-Кербицкой), написанные в этот юношеский «дописательский» период, а также личные записи тех лет весьма информативны в контексте рассматриваемой проблематики. Исследователи творчества писателя называют этот период не вполне самостоятельным, обусловленным литературно-философскими исканиями М. Зощенко и влиянием на него М. Арцыбашева, А. Вербицкой, А. Блока и Ф. Ницше. В предисловии к публикации «Из писем (1917—1921 гг.)» Ю. Томашевский пишет: «Об этом раннем, подготовительном к профессиональной работе периоде написано довольно много, однако сам жанр работ <...> не позволяет долго задерживаться на деталях, так называемых мелочах». Анализируя письма М. Зощенко к матери, исследователь отмечает: «Все четыре письма, безусловно, являются важным источником информации о жизни Зощенко в Архангельске. Однако к ним, как, впрочем, и к другим письмам того же и более раннего времени, нельзя подходить с обычными мерками. Это не столько письма как таковые, сколько пробы пера, литературные упражнения, попытки писать художественно» [2, с. 16—17]. На наш взгляд, в первых литературных опытах главенствует не столько желание «овладеть традиционной стилистикой литературы», сколько — отрефлексировать, подвергнуть самоанализу свои переживания, искания, желания (другое дело, что, имея литературный дар, Зощенко не мог писать нехудожественно).
Ранние произведения отмечены глубоким психологизмом. Письма к матери похожи на детские откровения: «Последнее время болел я, мамочка. <...> Да и как не болеть? Не знаешь, что завтра будет: то ли швейцаром устроиться, то ли грузчиком» [2, с. 21]. Эти строки написаны сразу после революции, в декабре 1917 года. Именно в это время М. Зощенко впервые затрагивает тему, к которой всерьез вернется через двадцать лет, посвятив ей главное произведение своей жизни — «Перед восходом солнца»: он попытается определить истоки своего болезненного состояния, разобраться в себе. Но еще не подверженный необходимости мимикрировать к подавляющему социуму, пока еще свободный, истоки эти он определяет очень точно: они в отсутствии гарантий устойчивости, стабильности, уверенности в завтрашнем дне. Ведь «<...> всем было весело, весело. Потом пришли солдаты и погоны сняли. И стали мы самые простые, самые бедные, бедные» [2, с. 22]. В этой фразе слышатся детские причитания, чувствуется обида мужчины-воина, заработавшего свои погоны ценой больших физических, а главное — психологических усилий. Наконец, эти строки из письма к матери воспринимаются и как развернутая метафора, отражающая общую ситуацию: смену одной общественной формации другой. Перед автором встает проблема самоопределения. Как жить дальше? Надеяться и верить. «...Я знаю, что придет дорога лучшая, чем эта дорога слепцов, —пишет офицер М. Зощенко своей будущей жене. (7 января, 1918). — Я подожду. И пока я дерзко смеюсь всем в лицо. Всем...» (Вот они, истоки зощенковского смеха). Затем признается: «Я в смехе хотел найти примирение». Цитирует М. Горького:«Рожденный ползать летать не может... Забыв об этом, он пал на землю, но не разбился, а... рассмеялся». Добавляет: «Так и я, так и я... И много теперь мне кажется смешным, а еще больше — грустным. Еще больше — утершим» [2, с. 23]. «Писать искусанными злобой руками» — эта метафора рождается именно тогда, в 1918 году, в письме к Вере Кербиц-Кербицкой.
В личных записях указанного периода так же, как и в письмах, прослеживается острое стремление автора к осознанию и рефлексии происходящего как во внешнем мире, так и во внутреннем, поиск ценностных ориентиров. Жажда познания своей «физики и метафизики», определение роли каждого из этих бытийных начал в жизни человека приводят М. Зощенко к выводу: «Тело — орудие моего инстинкта. Инстинкт рождает чувства. Разум регулирует их, а душа, неведомая, непостижимая душа — гармония над инстинктом моим, над моими чувствами и разумом». Он заключает: «Путь мозга — путь жалких пяти чувств, которые обнимают жизнь в ее глупой и грустной будничности. Путь души — путь через пропасти с мучительным предчувствием иной жизни. Путь мозга — путь математики, логики и естественных наук; душа — праздничный день — она не знает интегралов ни во времени, ни в пространстве» [2, с. 114].
Однако атмосфера творческого подъема в преддверии «больших перемен», происходивших в обществе, ломка старой культуры, ощущение кажущейся «свободы», сулящей новые возможности, и в то же время страх перед этой не понятной пока жизнью, нестабильность, смещение ценностных ориентиров определяют окончательный выбор писателя — отказ от «мистических настроений», стремление к осознанию жизненной реальности, своего места в ней. М. Зощенко выбирает рациональный подход к жизни и литературе. При этом важно отметить, что, отдав предпочтение «грустной будничности», писатель всю жизнь стремился к «праздничному дню», к обретению своей души.
II
1919—1920-е годы проходят под знаком «поиска себя» в литературе, именно это становится для М. Зощенко задачей первостепенной важности. Согласно психологическому значению, слово задача понимается как «цель деятельности, данная в определенных условиях и требующая для своего достижения использования адекватных этим условиям средств» [3, с. 109]. Изучению новых условий литературной деятельности и поиску адекватных средств художественного изображения подчиняет логику решения своей главной в тот период задачи М. Зощенко. Он тщательно исследует кризисные явления в литературе, задумывается над феноменом нового «бедного» читателя, выявляет специфику творческих тенденций в искусстве нового времени. Этому посвящена незаконченная книга литературно-критических статей с предполагавшимся названием «На переломе». В одной из своих автобиографий М. Зощенко писал: «Я родился в интеллигентной семье. Я не был, в сущности, новым человеком и новым писателем. И некоторая моя новизна в литературе была целиком моим изобретением». «Писатель выбрал себе особую задачу — построение стиля в «бесстилевой ситуации». Новый тип словесно-художественного мышления, созданный им в результате, был действительно целиком его изобретением» [4, с. 97].
Творческие изобретения в ходе разрешения проблемной ситуации, которую М. Зощенко умел видеть и анализировать, характерны для всего его творчества в целом. Писателя всегда привлекала противоречивость ситуации, ее сложность, причем, чем сложнее была задача, тем с большим интересом он брался за нее. (В автобиографической повести М. Зощенко вспоминает о своем первом опыте управления лошадью: «Так просто, я думал гораздо труднее править лошадью. Я думал, тут целая наука, которую нужно изучать годами. А тут такая чепуха. Я передаю вожжи Васютке. Не особенно интересно» («Так просто»)). Осознавая проблемность ситуации, он умел сформулировать суть вопроса. Основным таким вопросом на рубеже 1910—1920-х годов было разрешение противоречия между требованиями новой литературы и возможностями писателя; между его потребностью «быть собой» и желанием «устроиться в жизни». Свою личную проблему М. Зощенко разрешал глобально, задумываясь над судьбами литературы вообще.
Знаковой фигурой в литературной жизни Петрограда для М. Зощенко был А. Блок. Поэт призывал: «Дело художника, обязанность художника — видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит «разорванный ветром воздух» («Интеллигенция и революция», 1918). Именно А. Блок ставил перед зарождающейся литературой проблемный вопрос: что же дальше? И отвечал предельно четко: «Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью»[5, с. 231, 347]. Похоже, М. Зощенко воспринял это как творческую программу, руководство к действию. Возможно, еще и потому, что А. Блок очерчивал перспективы такой творческой магистрали: «Те из нас, кто уцелеет, кого не «изомнет с налету вихорь шумный», окажутся властителями неисчислимых духовных сокровищ. Овладеть ими, вероятно, сможет только новый гений, пушкинский Арион»*. Сравнивая движение цивилизации революционного периода с бурным потоком, А. Блок провозглашал нового человека — «не этического», «не политического» и «не гуманного», а человека-артиста. «Только он, — утверждал поэт, — будет способен жадно жить и действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь...» («Гейне в России»). Этот доклад был прочитан А. Блоком на заседании редакционной коллегии «Всемирной литературы» 25 марта 1919 года. М. Зощенко в то время был участником литературной студии при редакции. В период профессионального самоопределения, творческого поиска такая направленность на формирование себя как «человека-артиста» могла сыграть для М. Зощенко определяющую роль*.
* Спустя ровно 80 лет актер С. Юрский напишет о нем: «Зощенко — великий мастер перевоплощения. Он перевоплощается не только литературно-языково, лексически, но и актерски-голосово, интонационно, ритмически. <...> Это театр. Особенный, уникальный театр сотен персонажей и одного автора-исполнителя, театр Зощенко (Юрский Ю. Кто держит паузу. - М., 1989).
Однако «свой стиль» еще не был найден, и начинающий писатель экспериментировал. Остановимся на двух важных эпизодах из его творческой биографии, относящихся к 1919 году (к ним неоднократно в разных контекстах обращались исследователи М. Зощенко). Один из них связан с первым рассказом, подписанным псевдонимом М. М. Чирков. М. Зощенко планировал опубликовать его в «Красной газете». Его не напечатали. В «Почтовом ящике» был редакционный ответ: «Нам нужен ржаной хлеб, а не сыр бри». Спустя десятки лет, в автобиографической повести «Перед восходом солнца» М. Зощенко вспоминал: «Я не верю своим глазам. Я поражен. Может быть, меня не поняли? Начинаю вспоминать то, что я написал. Нет, как будто бы правильно написано, хорошо, чистенько. Немножко манерно, с украшениями, с латинской цитатой... Боже мой! Для кого же это я так написал? Разве так следовало писать?.. Старой России нет... Передо мной — новый мир, новые люди, новая речь... <...> Черт меня дернул снова склониться к интеллигентскому труду. Это в последний раз. Больше не будет» («Сыр бри»).
Второй случай связан со статьей, посвященной А. Блоку — «Конец рыцаря печального образа». После прочтения на студийном занятии она была не только раскритикована К. Чуковским как слабая в стилистическом отношении (позже он назовет ее «своевольным дерзким <...> рефератом, идущим наперекор <...> студийным установкам и требованиям»), но и просто осмеяна. Е. Полонская вспоминает: «Корней Иванович, утирая слезы на глазах (так он смеялся), сказал: «Это невозможно! Этак вы уморите своих читателей. Пишите юмористические произведения». По свидетельству современников М. Зощенко был весьма огорчен. Вероятно, эти, весьма важные для интробиографии* писателя «творческие происшествия», также подтолкнули его к «маскировке».
* Интробиография — этапы внутренней жизни — духовный путь. В интробиографии приобретают важность события, сыгравшие роль в создании духовной личности писателя, являющиеся психологически информативными для ее осмысления. Данный термин введен и обоснован в диссертации И. А. Свириденко «Специфика авторского самопознания в прозе М. М. Зощенко («Возвращенная молодость», «Голубая книга», «Перед восходом солнца»)», Симферополь, 2005.
На долгие десять лет М. Зощенко отказался от искреннего открытого слова. Начинающий прозаик стал вычислять нужные темы и понятный массовому читателю язык, что способствовало, с одной стороны, удовлетворению потребностей текущего литературного момента, с другой — позволяло «возвыситься над жизненной прозой повседневности» (Ф. Шлегель). Мы неспроста используем цитату немецкого романтика, так как считаем, что «ирония как эстетическая позиция» была для М. Зощенко того периода единственно возможной, более того — спасительной.
Основным объектом изображения в 1920-е годы становится речь, а значит, мышление героя. Зощенковеды всегда обращали внимание на «многоголосие» сатирической новеллистики, распадение речи рассказчика «на отдельные лексические единицы». На наш взгляд, этот языковой феномен, равно как и нарочитое обилие тавтологий, синонимических повторов слов и словосочетаний, неуместных вводных слов и других лексико-синтаксических явлений, присущих зощенковской прозе, объясняется принципом мыслительной деятельности писателя, сумевшего вычленить, классифицировать, а затем и синтезировать различные речевые уровни и феномены. Благодаря этому писатель смог мастерски передать психологию своего героя, не обращаясь к прямым авторским оценкам или описательству. Мышление его персонажей конкретно, наглядно-действенно. Они не способны к абстрагированию и нахождению аналогий, их мысль бедна, сфокусирована на элементарных и примитивных эгоцентрических желаниях, не выходящих за пределы коммунальных привилегий. Сквозь призму такого убогого мышления автор и отображает реальную действительность. Речевая несостоятельность персонажей М. Зощенко детерминирована их интеллектуальной и духовной несостоятельностью и заочно компенсирована личностными качествами их создателя.
Писательская версия относительно тем и языка была проверена им в первых печатных произведениях и получила самую высокую оценку читателей и признание критиков. Таким образом, профессиональная задача, которую поставил перед собой М. Зощенко, пройдя все соответствующие этапы (изучение условий, вычисление проблемной ситуации, постановка вопроса, поиск, решение, проверка), была блистательно решена.
Анализ «дописательских» и ранних произведений позволяет сделать вывод о том, что М. Зощенко с самого начала своего профессионального пути был прежде всего писателем-исследователем, и факт его обращения в 1930-е годы к научно-художественной прозе не противоречив и внезапен, а, напротив, последователен и логичен. Это позволяет дополнить вывод М. Чудаковой по «рукописному периоду» творчества писателя (именно ей принадлежит наиболее глубокое и подробное его исследование): «Если всего лишь через год перед нами — зрелый и при этом совсем иной писатель, если налицо поразительная резкость слома — значит, в предшествующей, «рукописной» стадии было заключено нечто необходимое для последующего — то, что мы уже не можем уловить (подчеркнуто нами. — Авт.)» [4, с. 34]. Это «нечто» заключено в специфике познавательной сферы и личности М. Зощенко. «Резкости слома» не было, как и не было «иного писателя». Был все тот же писатель, с природно присущим ему высочайшим уровнем рефлексии в личной и профессиональной жизни, непрестанным интеллектуальным поиском, стремлением обрести и познать себя в литературном творчестве. Формирующийся прозаик не «нашел» «свой стиль» в «бесстилевой ситуации», он тщательным образом сконструировал его. При этом использовал различные методы: изучения «уходящей» литературы, вычленения критериев «уходящего», наблюдения над реальной жизнью во всей ее противоречивости, эксперимента с различными стилями и тематикой, контент-анализа зарождающейся литературы, интроспекции и самоанализа.
Примечания
1. Вспоминая Михаила Зощенко. — Л., 1990.
2. Зощенко М. М. Собр. соч. В 3 т. Т. 3. — Л., 1986.
3. Лицо и маска Михаила Зощенко / Сост. и публ. Ю. Томашевского. — М., 1994.
4. Психологический словарь. — М., 1996.
5. Чудакова М. О. Поэтика Михаила Зощенко. — М., 1979.
6. Блок А. Собр. соч. В 6 т. Т. 4. — Л., 1982.