Все сказанное в предыдущем параграфе определило своеобразие концепции личности в литературе эпохи модернизма и в модернистском, и в реалистическом его изводах. В.А. Келдыш подчеркнул антипозитивистский пафос литературы рубежа XIX-ХХ вв., переоценку отношений отдельного человека и социальной среды в пользу человека, противостоящего среде, преодолевающего власть обстоятельств. Теперь человек поставлен перед законами общего мирового начала, что поднимало личность на более высокий уровень духовного бытия. Обостренное чувство личности в модернизме предопределило неоднозначные духовные процессы, их резкую поляризацию - от бунта «я» против силы вещей до попыток полного индивидуалистического отъединения от действительности. Отсюда - ощущение двоякого рода опасности для человека (как растворения в «среде», так и в абсолютной разобщенности с ней). Поэтому важнейшей философской доминантой личности в ХХ в. осознается ее способность к диалогу: «Я» и «Другой» у Бахтина, «Я» и «Ты» у М. Бубера. В поэзии диалогизм был традиционен, но в этот период он реализуется как общение с мирами трансцендентными или экзотическими. Путь к Другому (Другой) пролегал через запредельность или античность, Восток, мир музыки и лицедейства или же - через полные соблазна, низменных страстей, резких контрастов, улицы большого города. С этим связана полемическая двунаправленность той концепции личности, которая стала наиболее характерной для Серебряного века и которая очень многим обязана Достоевскому и Л. Толстому.
Модернистам импонировала концепция Ницше, которую А. Белый определил как «религию личности». В литературе, для которой, говоря словами Бердяева, характерно «исступленное чувство личности», культивируется интерес к самоценности человеческой жизни, к личности, которая в своих притязаниях ничем не ограничена и ощущает себя на разломе быта и бытия. И не только в модернизме. Художественным открытием личности из народа было творчество Короленко; у М. Горького, выступавшего против модернизма, за сохранение реалистических традиций, литературная деятельность начиналась с романтического утверждения свободы личности в рассказах «Макар Чудра», «Челкаш». На авансцену выдвигался герой, противостоявший не только «среде», как это чаще всего наблюдалось в литературе XIX в., но и Богу («Люблю я себя как Бога», - признавалась З. Гиппиус), и мирозданию. В дерзком вызове Маяковского: «Эй, Вы, небо, снимите шляпу! Я иду...» (как и в цветаевском «Сегодня ночью я целую в грудь - Всю круглую воюющую землю») был эпатаж, но и в, казалось бы, «обычных» строках Пастернака, датированных 1913 и 1928 гг., что подчеркивает устойчивость мотива, «Я» обретает масштабы космические:
Я - свет. Я тем и знаменит,
Что сам бросаю тень.
Я - жизнь земли, ее зенит,
Ее начальный день,
(«Когда за лиры лабиринт...»)
Они перекликались со строками Ф. Сологуба: «Я - все во всем, и нет иного, Во мне - родник живого дня». А еще ранее О. Мандельштам говорил о тернистом пути человека к самому себе:
В самом себе, как змей, таясь,
Вокруг себя, как плющ, виясь,
Я подымаюсь над собою, -
Себя хочу, к себе лечу...
(«В самом себе, как змей, таясь.»)
Маршрут в глубь собственной души, понимаемый как одинокое, вечное, самовозрождающееся сознание, прокладывался мучительно, нередко отвергались общепринятые ценности. Душа обнаружила свою амбивалентность, иногда даже тенденцию к распаду.
Как это ни парадоксально, но именно пристальное внимание к личности порождало мысль о ее «разрушении». И не только у Горького - убежденного противника модернизма, автора известной статьи «Разрушение личности», но и у самих представителей модернистской литературы. Бердяев даже полагал, что у модернистов, например, у Белого, космос поглощал личность и ценность личности была ослаблена. Раздвоение личности, столь ярко показанное Куприным в финале «Молоха», было симптоматично; в литературе этого периода получают распространение открытые Достоевским «маски» и художественные приемы «двойничества» героев38. Характерно название пьесы Л. Андреева - «Черные маски».
Личность в XX в. испытывала искушение отвергнуть идею обязательного служения общественным интересам, о чем свидетельствовали стихи Ф. Сологуба: «В поле не видно ни зги, кто-то зовет: Помоги! Что я могу? Сам я беден и мал, Сам я смертельно устал, как помогу?». Интересное свидетельство оставил рядовой читатель, интеллигент предреволюционной эпохи: после знакомства с современной ему поэзией у него буквально вырвался вздох облегчения, оказалось, что «жить можно было для себя»40. Несмотря на активную борьбу с подобными настроениями писателей горьковского направления, в приведенных словах звучит актуализированная в наши дни мысль: общество будет здоровым, если будет состоять не из борцов за счастье другого, а просто из счастливых людей. Этот тезис отвергался русской классикой, например Чеховым в «Крыжовнике»: «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто -нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные...». Но, собственно, уже у Чехова во второй части этой сентенции - «...Как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда - болезнь, бедность, потери...» - есть нечто характерное и для модернистского мироощущения автора пьесы «Жизнь человека». Настоящая литература, будь она реалистической или модернистской, мимо страдания человека без сочувствия к нему пройти не могла. И даже по поводу приведенных выше стихов Сологуба можно сказать словами Келдыша: безоглядный, казалось бы, культ «я» в его творчестве соединяется с переживанием человеческой отчужденности. Вместе с тем гуманистическое мироощущение в литературе ХХ в. явно усилилось, и оно проявилось не столько в использовании мотивов и образов гедонистической поэзии и прозы прошлых столетий, сколько в обращении к философской традиции гедонизма41, в интересе, например, к идее естественного существования (М. Арцыбашев), философии «радости жизни» (Б. Зайцев) и т.д.).
Амбивалентность личности на рубеже столетий можно проследить и на примере других авторов. Эпатажные строки Брюсова и Бальмонта типа: «Родину я ненавижу, люблю идеал человека», «Я ненавижу человечество, я от него бегу спеша... » и т.д. - в общем контексте их творчества выглядели не столь удручающими. У Блока «уединенное» сознание певца Прекрасной Дамы постоянно спорило с «ядами» декадентов, и самая большая тревога поэта о том, «чтобы распутица ночная от Родины не увела».
38 См.: Исаев С.Г. Литературные маски Серебряного века (на материале творческих исканий старших символистов) // Филологические науки. - 1997. - № 1. - С. 3-13.
39 См.: Краль К. Два взгляда на «самое загадочное произведение» Леонида Андреева / Пер. со словацкого / Вестник МГУ. Сер. 9. - 2003. - № 2. - С. 118-134.
40 Новый мир. - 1994. - № 1. - С. 152.
41 Русская литература в ХХ веке: имена, проблемы, культурный диалог. Вып. 5. Гедонистическое мироощущение и гедонистская этика в интерпретации русской литературы ХХ века. - Томск, 2003.
В самых высоких своих проявлениях модернистская поэзия смогла возродить и традиционный русский деревенский пейзаж, который осознавался личностью как символ национально -исторического пути России, как возможность проникновения в глубины национального характера. Таковы стихи Блока из цикла «На поле Куликовом», его же «Русь», «Россия», где характерная для символизма соотнесенность с запредельным Бытием рождает образ Вечно Женственного: «О, Русь моя! Жена моя!». Проникновенные пейзажные образы были созданы Бальмонтом, Ахматовой. Символика модернистского пейзажа оказала несомненное влияние на пейзажную лирику Сергея Есенина. Но в ХХ в. проблема «Человек и природа» чаще перерастает в проблему «Человек и космос».
Парадоксально, но определенные течения в модернизме (например, так называемые «младосимволисты») при всей модернистской «религии личности» делали акцент на духовной связи между людьми, соборности (термин А. Хомякова), акцентировали этическую значимость человеческого коллективизма. В этом модернизм смыкался с зарождающимся искусством, получившим потом определение «социалистический реализм». Очевидна правота Бердяева, считавшего, что в России личность человека тонула в первобытном коллективизме, безразлично «черносотенном» или «большевистском». Если ранний Горький провозглашал свободу личности в образах героев ницшеанского толка, то в дальнейшем он все больше говорит о романтике коллективизма, об открытии личности из трудовых народных масс и подчинении ее интересов общему делу. Это будет четко просматриваться в его творчестве до конца жизненного пути. В эстетике социалистического реализма и практике советской литературы, идентифицирующей себя с горьковским направлением, актуализировалось только подчинение личности общему делу, и советская литература, не отрицая роли личности вождя, в остальных предпочитала видеть лишь «винтики». Драматичным был путь Маяковского с его громовым «Я». Вначале он гневно писал: «Я для пролеткультовца все равно что неприличность», и тем не менее в поэме «Владимир Ильич Ленин» разразился филиппикой в адрес индивидуальности: «Единица! Кому она нужна?! Голос единицы тоньше писка. Кто ее услышит? - Разве жена! И то, если не на базаре, а близко... Единица - вздор, единица - ноль...». Можно согласиться с теми, кто считает, что начиная с 1920-х гг. «личность автора низводится до передачи умонастроений широких масс»42. Фурманов в 1918 г. с удовлетворением записывал в своем дневнике: «Цену человеческой жизни и даже личности мы свели к нулю - тем выше подняли мы цену любого крошечного общественного явления».
Тревогу по поводу происходящего в этом лагере почувствовал только Горький: автор «Несвоевременных мыслей» понял, что «народ должен много потрудиться для того, чтобы приобрести сознание своей личности». В «Рассказах 1922-1924 гг.» он, продолжая традиции Достоевского и Короленко, стремится показать своеобразие личности независимо от ее социального положения, политических убеждений. Главным для писателя является интерес к необычному человеку, эстетизация его оригинальности, как, например, в послереволюционном рассказе «Карамора». Прослеживая путь героя от подвига к предательству, писатель раскрывает азартность и страстность натуры героя, чувство превосходства над людьми, безверие, стремление к власти, игру и любопытство как движущую силу его поступков, однако эта сторона советской литературы, в том числе и послеоктябрьского творчества Горького, актуализирована лишь в последние десятилетия.
Новый ракурс концепции личности, раскрываемой на сломе времени, донесла до читателя и «возвращенная» классика - «Белая гвардия» М. Булгакова, «Машенька» В. Набокова, о которой еще будет сказано ниже. В заключение отметим, что глубокая разработка художественной концепции личности стимулировалась научными поисками в области психологии личности, которые также ведут отсчет с конца 1880-1890 гг. ХІХ в. Глубоко разработанная в литературе начала XX в. концепция личности дала материал для обобщенных теоретико-литературных работ43.
42 Кондаков И. Адова пасть (Русская литература ХХ века как единый текст) // Вопросы литературы. - 2002. - № 1. - С. 15.
43 Колобаева Л.Л. Концепция личности в русской литературе рубежа ХК-XX вв. - М., 1997 и др.