«Расколотая лира» - с таким образом ассоциируется судьба русской поэзии и литературы в целом 1920-1930-х годов. Выше в основном речь шла о литературе Советской России, хотя в главе шестой были представлены литературные объединения и журналы русского зарубежья, а в главе десятой учтен художественный опыт выдающегося исторического романиста Марка Алданова. Но авторы признают правоту А.В. Леденева, подчеркнувшего, что «литература первой волны эмиграции «заслуживает более детальной и, главное, самостоятельной характеристики: по составу основных имен именно она прямо продолжает линию Серебряного века, а по жанрово - стилевым и мировоззренческим ориентирам и приоритетам дает эстетическую картину, весьма несхожую с тем, что рождалось в творчестве писателей Советской России. Достаточно сказать, что явное стремление к эпичности, возобладавшее в 20-е годы в литературе метрополии, контрастно оттеняется сосредоточенностью большинства писателей -эмигрантов на создании замкнутых персональных «лирических миров» (экспансия лирических принципов самовыражения в эмиграции сказалась и на иерархии эпических жанров: здесь безусловными жанровыми фаворитами стали разнообразные формы «ностальгического» - мемуарного и автобиографического письма)»624.
624 Леденев А.В. Новый хороший учебник по истории русской литературы // Вестник Ставропольского государственного университета. - 2004. - Вып. 39.- С. 218.
В поэзии русского зарубежья в 1930-1940-е гг. активно продолжали работать Марина Цветаева, Владимир Набоков (о чем будет сказано в монографических главах); гораздо реже стал выступать Бунин -поэт, всецело отдавшись прозе, и в его немногочисленных стихах современники уже не находили «прежней силы и свежести».
Событием литературной жизни русского Парижа называли поэтический сборник Зинаиды Гиппиус «Сияния» (1938), представление о поэтической энергии которого дает одноименное стихотворение:
Сиянье слов... Такое есть ли?
Сиянье звезд, сиянье облаков -
Я все любил, люблю. но если
Мне скажут: вот сиянье слов -
Отвечу, не боясь признанья,
Что даже святости блаженное сиянье
Я за него отдать готов .
Все за одно сиянье слов!
Сиянье слов? о, повторять ли снова
Тебе, мой бедный человек- поэт,
Что говорю я о сияньи Слова,
Что на земле других сияний нет?
(«Сиянья»)
Не менее впечатляют другие стихи поэтессы, написанные в тот же период («Как он.», «Игра», «Сложности», «Грех» и др.).
Глубокий анализ поэзии русского зарубежья в 1930-е гг. дан в монографии А. Чагина «"Расколотая лира". Россия и зарубежье: Судьбы русской поэзии в 1920-е - 1930-е годы» (М., 1988), в которой показано соотношение двух потоков в русской поэзии, разделенных государственной границей, в результате чего она предстает как сложная противоречивая целостность; ее слагаемые взаимодействуют между собой. Но в России в 1930-е годы наблюдалось затухание авангардистского эксперимента, тогда как за рубежом его развитие продолжалось.
Особое внимание в поэзии русского зарубежья обращает на себя творчество Георгия Иванова (1894-1958), чья муза обрела второе дыхание именно в этот период.
Георгий Иванов навсегда покинул Россию в 1922 г. Начался новый период его творчества, который критики и исследователи поэзии Иванова связывают с подлинным обретением поэтом себя, с превращением «милого томного мальчика», автора изящных, но, по мнению многих, лишенных подлинной оригинальности стихов в «первого поэта русской эмиграции» (Р. Гуль). Когда-то в рецензии на одну из ранних книг Иванова К. Чуковский пожелал ему. горя, настоящего человеческого горя, которое, по мнению рецензента, должно было бы разбудить в умелом стихотворце живую, способную радоваться и страдать человеческую душу. В этом же смысле высказались Г Адамович и В. Ходасевич. Пожелание очень скоро сбылось: таким горем, заставившим по - новому взглянуть на привычно уютный мир, стали «петербургская зима» первых послереволюционных лет и последовавшая затем эмиграция.
В 1931 г. в Париже после весьма длительного перерыва выходит новая книга стихов Георгия Иванова «Розы». Мнение читателей и критики об этой книге было почти единодушным: поэт значительно вырос. До «Роз» он был тонким мастером, писавшим «прелестные», «очаровательные» стихи, в «Розах» он стал поэтом. Привычное для читателей Иванова поэтическое мастерство сочеталось с несомненной оригинальностью, в которой «умелому стихотворцу» так долго отказывали. Пронзительная искренность, боль и нежность, подлинная музыка (один из самых значимых для поэта словообразов) в сочетании с язвительной иронией и редким в отечественной литературе метафизическим нигилизмом сделали новую книгу Иванова событием в русской поэзии.
Своеобразие этой книги, признанное всеми ее рецензентами, заключалось более всего... в отсутствии видимых «своеобразных» приемов. Пафос «Роз» - пафос «прекрасной банальности», по определению самого поэта. Иванов совершил почти невозможное, освежив эту банальность, составив книгу почти из одних штампов, предельно изношенных поэтами всех времен и народов, иногда вызывающих в памяти «красивости» жестокого романса, он возвращает им прежний поэтический аромат. Помимо многократно упоминаемых «роз», это «звезды», «соловьи», «весна», «вечная любовь», «счастье», «свет» («сиянье») и т.п. Любимые Ивановым эпитеты тоже не поражают оригинальностью или глубиной образа: «печальный», «прекрасный», «нежный», «небесный», «грустный» или «черный», «холодный», «безнадежный», «мертвый» и др. Читатель, рассчитывающий найти в книге какие-то поэтические откровения, скорее всего будет разочарован. «И, конечно, жизнь прекрасна, и, конечно, смерть страшна.» Но то, что Иванов называет музыкой, буквально «захлестывает» (Ю.М. Кублановский) читателя с первой же строки:
Над закатами и розами -
Остальное все равно -
Над торжественными звездами
Наше счастье зажжено.
Счастье мучить или мучиться,
Ревновать и забывать.
Счастье, нам от Бога данное,
Счастье наше долгожданное,
И другому не бывать.
Все другое - только музыка,
Отраженье, колдовство -
Или синее, холодное,
Бесконечное, бесплодное
Мировое торжество.
(«Над закатами и розами...»)
В этом, открывающем «Розы», стихотворении поэт несколькими штрихами набрасывает свою картину мира, весьма отличную от его ранних или акмеистских представлений и отражающую новое мироощущение. Основа этого мироощущения - резкое противопоставление «Я» и «Оно», хрупкой человеческой индивидуальности с ее обреченностью любви и смерти - и холодной, равнодушной или даже враждебной человеку силы. Последняя у Иванова почти никогда не персонифицируется (Бог, упомянутый в стихотворении, не более реален для поэта, чем, например, для атеиста, восклицающего «Боже мой!» или «Слава Богу!»). Кроме человека, во Вселенной есть лишь неопределенное и безличное Нечто - для Иванова скорее Ничто, обладающее, однако, какой -то самостоятельной сущностью, которое поэт называет «мировым торжеством», «сиянием», «вечностью», «ледяной бесконечностью», «синим царством эфира» и т.п. В мире есть лишь две истинные сущности - «Я» с его подлинным бытием (любовью и страхом смерти) и Нечто. Остальное - лишь фантомы, созданные людьми для защиты от ужаса бытия и собственного одиночества. В конечном счете, мир для человека начинается с «Я» и им же заканчивается. Взгляд «Я», охватив все, что может предложить ему «человечество», не находит ничего действительно ценного и значимого и возвращается к себе как к единственной определенности. Иногда лирический герой Иванова пытается сопротивляться равнодушной силе вечности и вступает с ней в безмолвный, но упорно возобновляемый диалог. Так, в стихотворении «От синих звезд, которым дела нет.» человек отвечает на вызов «синего света» ответным лучом, который рождается в сердце и дерзко стремится уничтожить дистанцию («сиянье» - один из любимых словообразов Иванова - атрибут не только Вселенной, но и человеческой души).
Чаще, однако, лирический субъект смеется над собой и своими амбициями мотылька- однодневки, и тогда единственным способом сохранить человеческое достоинство, как например, в стихотворении «Глядя на огонь или дремля.», является согласие на неизбежную смерть, означающую уничтожение дистанции и возвращение в Ничто: «Так и надо - навсегда уснуть. Больше ничего не надо». Почти каждое стихотворение «Роз» завершается вариациями на ту же тему: «Иль просто - лечь в холодную кровать, Закрыть глаза и больше не проснуться... » («По улицам рассеянно мы бродим…»), или :
Пахнет розами. Спокойной ночи.
Ветер с моря. Руки на груди.
И в последний раз в пустые очи
Звезд бессмертных - погляди.
(«Грустно, друг. Все слаще, все нежнее.»)
Тема смерти или, что то же, тема музыки и красоты, действующих на человека тем неотразимее, чем неумолимее к ним смерть, становится в «Розах» центральной:
Все розы, которые в мире цвели,
И все соловьи, и все журавли,
И в черном гробу восковая рука,
И все паруса, и все облака,
И все корабли, и все имена,
И эта, забытая Богом, страна!
Так черные ангелы медленно падали в мрак,
Так черною тенью Титаник клонился ко дну,
Так сердце твое оборвется когда-нибудь - так,
Сквозь розы и ночь, снега и весну...
(«Всерозы, которые...»).
Первая часть этого, завершающего «Розы», стихотворения представляет собой не очень понятное вначале перечисление предметов и явлений. Мысль поэта проясняется для читателя во второй части: все это обречено на гибель, включая и самое ценное - человеческое «Я». Полное отсутствие предикатов (вообще довольно типичный прием «эмигрантского» Иванова) в первых шести строках отчасти компенсируется, восстанавливаясь с помощью контекста последних четырех: «падали», «клонился», «оборвется». Тема смерти, обреченности, горестной бессмысленности подчеркивается одним из любимых эпитетов Иванова - эпитетом «черный», трижды повторенным буквально и усиленным через актуализацию семантики слов, имеющих отношение к смерти: «гроб», «мрак», «ночь», «тень», «дно». Для поэта существование явления и его состояние важнее производимого им действия, он вообще довольно часто заменяет основные глаголы деепричастиями или даже обходится без них ( «Как в Грецию Байрон, о, без сожаленья. », «Синий вечер, тихий ветер. »).
Как в Грецию Байрон, о, без сожаленья,
Сквозь звезды, и розы, и тьму,
На голос бессмысленно-сладкого пенья.
- И ты не поможешь ему
Сквозь звезды, которые снятся влюбленным,
И небо, где нет ничего,
В холодную полночь - платком надушенным.
- И ты не удержишь его.
На голос бессмысленно-сладкого пенья,
Как Байрон за бледным огнем,
Сквозь полночь и розы, о, без сожаленья.
- И ты позабудешь о нем.
(«Как в Грецию Байрон, о, без сожаленья...»)
Обращает на себя внимание доведение Ивановым почти до абсурда одного из его любимых приемов: в основном сюжетном плане формально отсутствует не только предикат, но и субъект: «что -то происходит», но не ясно, что именно и с кем. Здесь мы встречаемся с потоком стихии «чистой лирики» («музыки», как сказал бы Иванов), абсолютно игнорирующей рациональность и логику, но от этого отнюдь не проигрывающей в эмоциональном воздействии на читателя - скорее наоборот. Субъект стихотворения, некий «он», обреченный на исчезновение и забвение, - это либо поэт, либо (что вероятнее) вообще любой человек, попавший под власть «бессмысленно-сладкого пенья», то есть соблазна мировой красоты и «музыки». По-видимому, субъект стихотворения не справился с властью лирической стихии, и не названное в тексте действие, совершаемое им, - уход из этого мира, исчезновение, умирание. Его действие предполагает движение, потому что нечто делается «сквозь» тьму, звезды, небо и т.п., и имеет направление «на голос.». Тема смерти вводится несколько неожиданным сравнением с Байроном («как в Грецию Байрон», бросив все «без сожаленья», - значит, скорее всего, «за смертью») и двукратным упоминанием в качестве причины гибели «сладкого пенья», вызывающего в памяти сирен и Лорелею. Трагико-ироническое звучание стихотворению придает очень характерный для Иванова (особенно в 1940-1950-е г.) прием «другого голоса», обычно иронически комментирующего тему «первого голоса» либо придающего стихотворению эффект «двоящегося фокуса». То же мы видим в одном из самых популярных в среде эмигрантской поэтической молодежи стихотворении:
Синеватое облако
(Холодок у виска)
Синеватое облако
И еще облака.
И старинная яблоня
(Может быть, подождать?)
Простодушная яблоня
Зацветает опять.
Все какое-то русское -
(Улыбнись и нажми!)
Это облако узкое,
Словно лодка с детьми,
И особенно синяя
(С первым боем часов.)
Безнадежная линия
Бесконечных лесов.
(«Синеватое облако»)
Поэт Валерий Перелешин в своих мемуарах, описывающих жизнь русской «литературной» эмиграции в Китае 1930-х г., сообщает, что этим стихотворением «все просто бредили». Цитируя заключительные строки первого четверостишия, он пишет: «И это было бесподобно. Лучше и Ахматовой, и Гумилева, и Блока». Такая популярность стихотворения объясняется не только «самоубийственной» тематикой и настроением, близким значительной части русской литературной молодежи первой волны эмиграции, но и той аскетической простотой выразительных средств, отсутствием риторики и пафоса, которые тогда же культивировались авторитетной в то время «парижской нотой» с ее главным идеологом и некогда близким другом Иванова - Г. Адамовичем. Но от «ноты», к которой его часто приписывали, Иванова отличает большая ироничность: в самых «серьезных» стихах слышится параллельный основному лирическому голосу «голосок», и почти все эти стихи допускают ироническую интерпретацию. Так, в «Синеватом облаке», явно двуголосном, главный эффект достигается одновременным развитием «объективного» лирического сюжета и «субъективного» - во-вторых строчках каждого четверостишия, взятых в скобки. Ирония этого стихотворения заключается, конечно, в первую очередь в традиционном столкновении живого человеческого «Я» с его болью и одиночеством и «равнодушной природы», наглядно демонстрирующей человеку краткость и бессмысленность его бытия. Но для Иванова с его мировосприятием это звучало бы слишком «серьезно», слишком романтически, а значит, неприемлемо. Обращаясь к теме самоубийства (особенно часто - в последних стихах), Иванов избегает и банальности, почти неизбежной в случае абсолютной серьезности, и бестактного в данной лирической ситуации поверхностного ерничанья, оставаясь при этом серьезным по существу. Это удается благодаря ироническому «голоску». Так, вторая реплика в скобках («Может быть, подождать?») может быть прочитана и как естественное проявление последней слабости, и как издевка. Последнее вполне вероятно, учитывая, что в других случаях обращения Иванова к этой теме возникает иронический диалог с самим собой: «Умереть? Да вот не умираю»; «Не прочь и «подальше» отправиться, А все же боюсь. Сознаюсь.»; «Узкою бритвой иль скользкой петлей. - Страшно? А ты говорил - развлечение. Видишь, дружок, как меняется мнение».
Стремление героя к ледяному и прекрасному Ничто достигает максимума в одном из центральных стихотворений «Роз», которое предвосхищает некоторые мотивы поэзии Иванова 1940-1950-х г.
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря.
Только звезды ледяные.
Только миллионы лет.
(«Хорошо, что нет Царя»)
Стихотворение не просто пародирует традиционную и свято чтимую некоторыми эмигрантскими кругами формулу «Бог, Царь и Отечество». К откровенной пародии, как и к сатире, Иванов обращался крайне редко (например, в «советских» стихах 1950-х г.), к тому же общеизвестны были его монархические и консервативные взгляды (знаменитое «Правее меня только стенка»). Собственно, к политике эти строки имеют очень отдаленное отношение, поскольку речь идет о предельной степени одиночества, когда человек остается один на один с ледяной бесконечностью, и самые безусловные ценности уже не кажутся ему таковыми. Стихотворение становится прямо -таки манифестом новообращенного экзистенциалиста: ценой утраты прежней опоры в бытии и всех иллюзий («Хорошо - что никого, Хорошо, что ничего... Что никто нам не поможет И не надо помогать» («Хорошо, что нет Царя.»)). Лирический герой погружается в бездну отчаяния («отчаяние» - одно из ключевых слов в поэзии позднего Иванова), и только так он обретает подлинную свободу и «самостоянье».
После выхода «Роз» Иванов много печатается в парижской русской периодике и почти «официально» считается первым поэтом русской эмиграции. Лучшее из опубликованного в этот период Иванов включил в первый раздел книги избранных стихотворений «Отплытие на остров Цитеру» (1937). Книга названа почти так же, как и самая первая книга Иванова «Отплытье на о. Цитеру», выпущенная в 1912 г. петербургским издательством «Ego», что, конечно, имело для поэта особое значение. Уже в самом факте повторения названия, да еще такого наивно-безмятежного, двадцать пять лет спустя, когда так много и так страшно изменилось, заключается горькая ирония. Время обогатило это название новыми смысловыми оттенками: теперь «отплытие» - это и тоска по прежней России, представляющейся землей обетованной, и путь к островам блаженных - метафора медленного умирания, и характерное для Иванова тесное переплетение темы любви и темы смерти: упоминание острова Цитеры, естественно, говорит о торжестве любви, а путешествие по воде, как и «лодка», «кораблик», «ялик», в индивидуальной символике поэта обозначает смерть. Тематически «Отплытие на остров Цитеру» - «пограничная» книга, соединяющая в себе пронзительную лирику «Садов» и «Роз» с такой же интенсивной иронией, правда, пока еще не достигшей разрушительной силы циничного сарказма «Посмертного дневника» (1958).
Наиболее интересным в этой книге нам представляется развитие одной из основных для поэта темы «музыки». У Иванова «музыка» - то единственная вечная ценность, чистая идея мировой красоты, только ее надо слушать и ей одной доверять, то величайший соблазн, «бессмысленно-сладкое пенье», ослабляющее волю к жизни, - ей нельзя доверять, она лжет. Еще в «Розах», размышляя о жизни и смерти Пушкина (одна из самых близких Иванову тем), поэт с горечью говорит, что даже величайшего гения русской поэзии, который, как и другие, «именье закладывал или жену ревновал», «музыка» не спасла и не защитила. Теперь оправдания или обвинения «музыке» - едва ли не в каждом стихотворении «Отплытия.», и простой подсчет, «чего больше», не позволит сделать окончательный вывод о том, чем же является для поэта «музыка». «Музыка миру прощает То, что жизнь никогда не простит» - и она же «сводит с ума». «Только она Одна не обманет» - и внушает ложные надежды, не в силах их осуществить: «Я надежда, я жизнь, я свобода, Но снегами меня замело». Мир «бессмертной музыкой звучит», и тут же «ширится и погибает» - обещанное бессмертие мнимо. В знаменитом стихотворении «Над розовым морем вставала луна.» «музыка», превращаясь в музыку земную, создает иллюзию возвращения в прошлое, разоблаченную мудрой и печальной иронией героини: «- Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой. Мы жили тогда на планете другой, И слишком устали, и слишком мы стары Для этого вальса и этой гитары».
В одном из стихотворений прямо утверждается: «Музыка мне больше не нужна». Тем не менее «музыка» не исчезает из поэзии Иванова вплоть до «Посмертного дневника» (1958), где, вопреки решительному господству «остроумного рода» и нарочитой какофонии, сменившей прежний «лад», нельзя не расслышать прежней гармонической красоты и надежды на какую -то новую. Более того, можно утверждать, что именно оптимальная пропорция «музыки» и иронии, лирического и «остроумного рода», искусное балансирование на грани между абсолютным «да» и абсолютным «нет» как раз и придают поэзии Иванова неповторимое своеобразие и обаяние.
Ироническое начало «Отплытия.» проявляется также и в том, что Иванов здесь активно использует один из самых распространенных приемов иронии - «переворачивание» смысла текста последней фразой. Этот прием применяется более чем в трети стихотворений (в восьми из двадцати), причем ироническая природа этих строк настолько очевидна, что воспринимается как таковая даже вне «основного» текста: «Что ж, дорогие мои современники, Весело вам?»; «Но тому, кто тихо плачет, Молча стоя у окна, Ничего уже не значит, Что задача решена»; «И полною грудью поется, Когда уже не о чем петь»; «А была одна минутка. Мог поймать. Не повезло». Нужно отметить, что последние из процитированных строк завершают книгу («новый» раздел) и тем самым могут восприниматься как ирония над всей вообще человеческой «бессмысленной жизнью», поскольку относятся к человеку, прожившему «ничем не озарившийся» век и не успевшему ничего по-настоящему почувствовать и понять: «На минуту будто ожил. Что там. Полезай в дыру».
С «бессмыслицей» у Иванова органично связана другая чрезвычайно значимая для него тема - тема «расплывающегося» мира, который утрачивает форму и ясность очертаний, отчуждается от человека и стремится вновь вернуться в хаос. Интересно, что впервые эта тема возникает в художественном сознании поэта еще в период близости к акмеизму, как известно, любящему четкость, определенность, «ясные мысли и точные числа» («Мы из каменных глыб создаем города.», 1922). В отличие от акмеистов, Иванова уже тогда буквально завораживала прелесть всего преходящего, красота увядания, движения к небытию. Распад личности и мира (ведущая тема позднего Иванова) начинается с недоверия к Логосу. Жертвами мировой бессмыслицы прежде
всего становятся слова. (Уже в «Розах» - «рассыпаются слова и не значат ничего».) Утрачивая смысл, слова утрачивают власть и уже не могут удержать мир от постепенного впадения в хаос. Предметы теряют четкость очертаний, как в стихотворении «Мир оплывает, как свеча.», формы расплываются, явления и понятия переходят друг в друга: «Мир оплывает, как свеча, И пламя пальцы обжигает. Бессмертной музыкой звуча». «Расплывающийся», как бы размытый, мир последних поэтических книг Иванова сюрреалистичен.
После «Роз», «Отплытия.» и «Распада атома» «музыка» становится для поэта «все более невозможной», и около десяти лет (до середины 1940 -х гг., по Е. Витковскому) он почти совсем не пишет стихов. Лишь в 1950 г. появляется новая книга Иванова - «Портрет без сходства», еще более безжалостная к «музыке», бессмыслице «расплывающегося мира» и затерянному в нем «Я».
Известность в Европе получило и творчество харбинского поэта Арсения Несмелова, последователя гумилевской эстетики, воплощающей апофеоз мужественности. Москвич, занесенный армией Колчака на Дальний Восток, он жил в Харбине. В августе 1945 г. поэт был арестован и умер в пересыльной тюрьме уже на территории СССР. От первой, изданной еще во Владивостоке футуристической книги «Стихи» (1922) до последней - «Белая флотилия» («Плавно без усилия шествует в лазурь Белая флотилия отгремевших бурь»), вышедшей в 1942 г. в Харбине, - он везде был талантливым певцом России.
На 1940-е гг. приходится вторая волна русской эмиграции, давшая своих поэтов. Только после перестройки пришли к читателю и книги тех, кто оказался за рубежом после Второй мировой войны. Среди них надо выделить Ивана Елагина (1918-1987), уже в конце периода выпустившего три поэтических сборника, в которых отразились трагедии сталинских репрессий и Второй мировой войны, Дмитрия Кленовского (1892-1976), чей первый сборник «След жизни» (1950) имел необычный для западного книжного рынка успех625.
Ныне поэзия русского зарубежья 1930-1940-х гг. вливается в общую историю русской литературы этого периода.
625 Подробно см.: Зайцев В.А. Творческие поиски русских поэтов второй волны эмиграции // Филологические науки. - 1997. - № 4. - С. 3-17.
Литература
1. Арьев А.Ю. Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование. - СПб., 2009.
2. Абрамов А.М. Лирика и эпос Великой Отечественной войны. - М., 1972.
3. Гасиева В.З. Поэтика песен М. Исаковского. - Владикавказ, 2013.
4. Георгий Владимирович Иванов. Исследования и материалы. - М., 2011.
5. Зайцев В.А. Русская поэзия ХХ века. 1940-е - 1990-е г. - М., 2001.
6. З.Н. Гиппиус: pro et contra: личность и творчество Зинаиды Гиппиус в оценке современников и исследователей: антология. - Изд-во: Русский христианский гуманитарный институт, 2008.
7. Карпов А.С. Русская советская поэма 1917-1941. - М., 1989.
8. Македонов А.В. Поэзия народного подвига. - М., 1986.
9. Михайлов О.Н. От Мережковского до Бродского. Литература русского зарубежья. - М., 2001.
10. Советская литература в канун Великой Отечественной войны: Научно - аналитический обзор. - М., 1991.
11. Чагин А.И. Расколотая лира (Россия и зарубежье: судьба русской поэзии в 20-30-е годы). - М., 1998.