Конфликт романа «Отцы и дети», начинаясь в семейных сферах, на этом не замыкается. Нарушение «семейственности» распространяется на связи между поколениями и на отношения между противоположными общественными течениями. Противоречия заходят так далеко, что касаются глубинных основ бытия, угрожая национальному организму разложением и распадом.
В романе «Отцы и дети» единство живых сил национальной жизни взрывается социальным конфликтом. Аркадий в глазах радикала Базарова — «размазня», «мягонький либеральный барич». Базаров не хочет принять и признать, что и мягкосердечие Аркадия, и голубиная кротость Николая Петровича — следствие художественной одаренности их натур, мечтательных, чутких к музыке и поэзии. Эти качества Тургенев считал глубоко русскими. Они столь же органично связаны с субстанцией народной жизни, как и порывы базаровского отрицания. Но в «Отцах и детях» единство между ними исчезло, возник трагический разлад, коснувшийся не только политических и социальных убеждений, но и непреходящих культурных ценностей. И в этом Тургенев увидел опасность «разрыва связи времен». Поэтому противостоянию революционеров-демократов с либералами он придавал в романе широкое национально-историческое освещение: речь шла о культурной преемственности в ходе исторической смены одного поколения другим.
Принято считать, что в словесной схватке либерала Павла Петровича и революционера-демократа Базарова полная победа остается за Базаровым. Однако на долю «нигилиста» выпадает сомнительное торжество. Симпатии читателей остаются за Базаровым вовсе не потому, что он абсолютно торжествует, а отцы бесспорно посрамлены.
Следует обратить внимание на особый характер полемики Базарова с Павлом Петровичем, на тот нравственный и философский ее результат, который не всегда попадал в поле зрения читателей. К концу романа, в разговоре с Аркадием, Базаров обвиняет своего ученика в использовании «противоположных общих мест». На вопрос Аркадия, что это такое, Базаров отвечает: «А вот что: сказать, например, что просвещение полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это противоположное общее место. Оно как будто щеголеватее, а в сущности одно и то же».
И Базарова, и Павла Петровича можно обвинить в пристрастии к употреблению в споре противоположных общих мест. Кирсанов говорит о необходимости следовать авторитетам и верить в них, Базаров отрицает разумность того и другого. Павел Петрович утверждает, что без «принципов» могут жить лишь безнравственные и пустые люди, Евгений Васильевич называет «принцип» пустым и нерусским словом. Кирсанов упрекает Базарова в презрении к народу, нигилист парирует: «Что ж, коли он заслуживает презрения!» Павел Петрович говорит о Шиллере и Гёте, Базаров восклицает: «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта!»
Базаров прав, что любые истины и авторитеты должны подвергаться сомнению. Но наследник не может терять при этом сыновнего отношения к культуре прошлого. Однако это чувство Базаровым совершенно отрицается. Принимая за абсолют конечные истины современного естествознания, Базаров впадает в нигилистическое отрицание всех исторических ценностей.
Тургенева привлекает в разночинце множество положительных качеств: отсутствие барской изнеженности, презрение к прекраснодушной фразе, порыв к живому практическому делу. Базаров силен в критике консерватизма Павла Петровича, в обличении пустословия русских либералов, в отрицании эстетского преклонения «барчуков» перед искусством, в критике дворянского культа любви. Все же от писателя не скрывается, что, бросая вызов отживающему строю жизни, герой в своей ненависти к «барчукам проклятым» заходит слишком далеко. Отрицание «вашего» искусства перерастает у него в отрицание всякого искусства, отрицание «вашей» любви — в утверждение, что любовь — чувство напускное, все в ней легко объясняется физиологией, отрицание «ваших» сословных принципов — в уничтожение любых авторитетов, отрицание сентиментально-дворянской любви к народу — в пренебрежение к мужику вообще. Порывая с барчуками, Базаров бросает вызов непреходящим ценностям культуры, ставя себя в трагическую ситуацию.
В споре с Базаровым Павел Петрович прав, утверждая, что жизнь с ее готовыми, исторически рожденными и Богом данными законами умнее отдельного человека или группы лиц. Но это доверие к опыту прошлого предполагает проверку его жизнеспособности, его соответствия молодой, вечно обновляющейся жизни. Оно предполагает бережное отношение к новым общественным явлениям. Павел Петрович, одержимый сословным высокомерием и гордыней, этих чувств лишен. В его благоговении перед старыми авторитетами заявляет о себе «отцовский» дворянский эгоизм. Недаром же Тургенев писал, что его роман «направлен против дворянства как передового класса».
Итак, Павел Петрович приходит к отрицанию человеческой личности перед принципами, принятыми на веру. Базаров приходит к утверждению личности, но ценой разрушения всех авторитетов. Обе позиции — крайние: в одной — закоснелость и эгоизм, в другой — заносчивость и нетерпимость. Спорщики впадают в «противоположные общие места». Истина ускользает от спорящих сторон: Кирсанову не хватает отеческой любви к ней, Базарову — сыновнего почтения. Участниками спора движет не стремление к истине, а взаимная социальная нетерпимость. Поэтому оба, в сущности, не вполне справедливы по отношению друг к другу и, что особенно примечательно, к самим себе.
Каждое поколение разрушает миросозерцание предыдущего поколения; что казалось неопровержимым вчера, то ниспровергается сегодня; абсолютные, вечные истины существуют только для народов неисторических. Уважение к жизненному опыту и мудрости «отцов», веками формировавшееся чувство «сыновства» и «отцовства», вечные, не человеком придуманные нравственные законы ставились, таким образом, под сомнение.
Тургеневу как писателю-реалисту вполне удалось «добраться через роман до публичной проповеди». По словам П. В. Анненкова, опубликовав роман «Отцы и дети», писатель тем самым кинул в публику нечто вроде нравственного масштаба, на который все себя примеривали. Тургенева это не радовало: он писал свой роман с тайной надеждой, что его произведение послужит делу сплочения и объединения всех прогрессивных общественных сил России. Расчет на этот союз не оправдался. Роман не только не примирил вражду, но и обострил ее, спровоцировал катастрофу. Назревал мучительный для Тургенева разрыв с русским читателем, тоже по-своему отражавший крах его сокровенных надежд на союз всех антикрепостнических сил страны. Этот разрыв переживался писателем как личная духовная драма.