В отечественной критике по отношению к отдельным авторам укоренилось определение «бытописатель», в которое вкладывается мысль о том, что эстетическая значимость быта как предмета художественного изображения относительно проблематична, т. к. в быту, в «мелочах жизни», в бессобытийности и бесконфликтности ее не может ярко себя проявить личность человека, а значит, и литературный герой. Именно поэтому А.П. Чехов — «последний великий реалист XIX века» (Э.С. Афанасьев) и обратился к изображению обычной жизни обычного человека, обнаружив в ней иногда драмы, достойные пера создателей античных трагедий.
А.П. Чехов занял опустевшее в русской литературе в 80-е годы место после ухода И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского, Н.А. Островского, М.Е. Салтыкова-Щедрина, после краха, который потерпели писатели-разночинцы Н.Г Помяловский, Ф.М. Решетников, В.А. Слепцов, Г.И. Успенский, т. к. литература избавлялась от народнических иллюзий, и у него были и предшественники, и учителя. По утверждению Б.М. Эйхенбаума, «рядом с литературой, исключительно сосредоточенной на острых вопросах социально-политической борьбы, существовала и другая литература, развивавшаяся вне узкого круга интеллигентских традиций. Она жила крепкой связью с провинциальной, захолустной Россией — с миром, который многие писатели обходили. Она ничего явно не проповедовала, ничему прямо не учила, а только подробно и ярко рассказывала о русской жизни — о людях всяких сословий и профессий, занятых своими бытовыми делами. Здесь не было ни Рудиных, ни Базаровых, ни Раскольниковых, ни Рахметовых. Здесь не было даже резко поставленных общественных вопросов. Эта литература казалась лишенной определенного направления, высоких идей и "устоев". За это ее нередко осуждали и даже третировали, отводя ей "второстепенное" место» [Эйхенбаум, 1969, с. 357 —358].
Эта «второстепенная» литература была представлена именами А.Ф. Писемского, Н.С. Лескова, А.П. Чехова. Но эти писатели понимали, что Россию надо показывать во всем своеобразии ее национальной жизни, ее быта, духовных исканий ее народа, ее интеллигенции.
Как замечал Б.М. Эйхенбаум, «современники не понимали, что Чехов писал о мелочах жизни совсем не потому, что не видел или не хотел видеть ничего крупного. Дело было совсем в другом: чеховский метод снимал различия и противоречия между социальным и личным, историческим и интимным, общим и частным, большим и малым — те самые противоречия, над которыми так мучительно и так бесплодно билась русская литература в поисках обновления жизни. <...>
Именно сознание того, что человек создан для больших дел, для большого труда, заставило Чехова вмешаться в обыденную, мелочную сторону жизни — не с тем, чтобы прямо обличать или негодовать, а с тем, чтобы показать, как эта жизнь несообразна с заложенными в этих людях возможностями. Он взывал к разуму, к воле — то смехом, то грустью. Он видел, что люди сами тяготятся этой неурядицей, этой "путаницей мелочей", этой житейской "тиной". В русском человеке он наблюдал и глубокий ум, и широкий размах, и любовь к свободе, и тонкость чувств, и обостренную совесть — все данные для того, чтобы сделать жизнь значительной. Вот именно поэтому он с таким усердием и с такой страстностью показывал русскому читателю всю Россию — и в ее стремлениях, мечтах, порывах и подвигах, и в ее падениях, в безделье, скуке» [Там же, с. 360 — 361].
Главным объектом творчества А.П. Чехова было такое явление, как мещанство — «жуткое российское мещанство с его нестерпимой узостью и тупой самоуверенностью», как характеризовал его в своей книге «Маска и душа» Ф.И. Шаляпин.
Писатель и врач, А.П. Чехов проанализировал в своих произведениях не одну «историю болезни», среди которых были и такие, в которых умирал не человек, а его душа, пораженная страшным, неизлечимым вирусом под разными названиями: «мещанство», «обывательщина», «пошлость». Такая история произошла с юной героиней рассказа «Анна на шее», вышедшей замуж за пожилого чиновника без любви, ради материального благополучия, а потом забывшей о трудной жизни отца и братьев, голодающих в то время, когда она неслась мимо них на тройке, хотя в день своей грустной свадьбы она думала, что будет помогать им. Анну стали окружать сытые лица людей, у которых были тугие кошельки. Она, продавая себя за подарки, начала помогать делать карьеру нелюбимому мужу, который требовал от нее: «Это супруга управляющего казенной палатой! Поклонись! Голова у тебя не отвалится...» или «...представься супруге его сиятельства! Через нее я могу получить старшего докладчика!» И она терпела, когда ее «грубо ласкали и оскверняли объятьями» чужие руки. А потом произошло нравственное падение, ставшее следствием опошления ее души, когда она стала стыдиться бедности своей семьи, своего такого «обыкновенного отца», «мужа-болвана», которого она презирала, и всех тех, над которыми она, как казалось ей, царила из-за своей красоты. Она так и не поняла драматизма своего положения, не осознала, как героиня пьесы А.Н. Островского «Бесприданница», того, что стала «вещью», «игрушкой» в руках мужчин.
Опошление души произошло и у Дмитрия Старцева, в котором, по мнению Д.М. Овсянико-Куликовского, А.П. Чеховым было «мастерски показано, как под воздействием общественной рутины заглохли и пропали в душе Старцева немногие идеальные начала, которые в ней были; погасли искорки душевной поэзии; исчезли проблески нежности и то наитие мечты, какие пробивались сквозь толщу душевной прозы в счастливую, но кратковременную пору его жизни, когда он был влюблен...» [ОвсяникоКуликовский, 1989, с. 480 — 481].
К опошлению души Старцева привело отчуждение от людей, от живой и многообразной жизни. В чеховском рассказе выражена тревожная мысль автора о самой страшной для человека потере — потере живого духовного начала, о личной ответственности человека перед самим собой и обществом.
Человек у А.П. Чехова, по наблюдениям И.А. Гурвича, «существует в координатах обыденности» и «ею определяется тип его радостей и горестей», но «будничные истории зачастую не менее драматичны... чем повествования о людях неординарных, охваченных сильными страстями, подверженных роковым испытаниям. Чехов словно спустил с высот жизни в ее низины все то, что именуется судьбой, предопределением, вмешательством случая, действием неведомых, таинственных сил. Эти силы "опростились", они оказались стороной и фактором жизнеустройства, заведенного порядка вещей» [Гурвич, 2002, с. 122].
Неведомое всегда пугает человека, поэтому человека часто пугает и жизнь. Герой рассказа «Страх» Силин признается своему приятелю: «Мне страшна главным образом обыденщина, от которой никто из нас не может спрятаться. <...> Я вижу, что мы мало знаем и поэтому каждый день ошибаемся, бываем несправедливы, клевещем, заедаем чужой век, расходуем все свои силы на вздор, который нам не нужен и мешает нам жить, и это мне страшно, потому что я не понимаю, для чего и кому все это нужно».
Почти все чеховские герои живут в провинции. И это связано не с тем, что писатель провинциальную жизнь знал лучше, чем столичную, а с тем, что провинциализм был доминирующим образом жизни русского общества, учитывая, что и «дворянские гнезда» на протяжении веков располагались вдали от столицы1.
1 Следует учесть, что слово «провинциализм» неоднозначно: оно может обозначать «отсталость», которая может постепенно изживаться, а может — «образ жизни», который не изменяется в связи с развитием науки, искусства.
Всех своих героев А.П. Чехов испытывает не в экстремальной ситуации, они проходят у него через испытание повседневностью. По мнению Э.С. Афанасьева, «в художественной литературе, в том числе реалистической, повседневность — это сфера жизни материальной, бездуховной, косной, находясь в плену у которой человек утрачивает представление о цели и смысле жизни. Тем самым повседневность драматизировалась.
Между тем повседневность — основа бытия человека, и потому эстетическое ее освоение не могло не стать одной из творческих проблем реализма, который не оставил без внимания ни одну из существенных сторон бытия человека. Возможно ли, однако, освободиться от "литературного", оценочного к ней подхода? "Литературность" — это эстетический эффект, порождаемый присутствием в произведении автора. Чехов устраняет этот эффект. Он соотносит своего героя с реальным человеком, который отличается от традиционного литературного героя тем, что сущностные его признаки — не результат авторской их селекции, но присущи ему объективно, значит — каждому человеку. Признаки эти суть физические, душевные и умственные способности, из индивидуальной комбинации которых в процессе жизни складывается жизненный статус человека, определяющий его место в обществе. По существу, этому жизненному статусу нет альтернативы. Человек у Чехова подлинно единичен — как и реальный человек, но основные факторы его жизни, как и формы его жизнедеятельности, общие всем людям. И потому внутренняя свобода человека минимальна. В то же время человек у Чехова — субъект личного бытия, он сознает себя внутренне свободным» [Афанасьев, 2007, с. 6].
Чеховских героев постоянно тормозят «страдания, ошибки и скука жизни». Единичным чеховским героям кажется, что они нашли «свой идеал», смысл своей жизни. Таким был Беликов («Человек в футляре»). На первый взгляд, это — зловещая фигура, ничтожная по своим духовным и душевным качествам, добровольный служитель Государства, который, унижая людей, сумел погрузить в состояние страха весь город. И он долгое время был счастлив, считая, что делает важное и нужное дело. И вдруг, скатившись по лестнице, выброшенный из дома учителя Коваленко, да еще под аккомпанемент веселого смеха его сестры Вареньки, даже не успев осознать, что есть люди, которые его не боятся, он в мгновение ока становится жалким «маленьким человеком» и умирает. Но «беликовщина» (боязнь жизни и свободы), «футлярная жизнь» в страхе не может исчезнуть в обществе.
Размышляя о героях «маленькой трилогии» А.П. Чехова, С.П. Залыгин объясняет их поведение бездуховностью, неумением заполнить свою жизнь: «Каждый из персонажей "маленькой трилогии" самоутверждается по-своему, в соответствии с индивидуальными данными. "Мыслящие", "порядочные" люди затевают (от скуки жизни!) нелепую женитьбу Беликова, "прогрессивный" Коваленко спускает Беликова с лестницы, учитель гимназии Буркин, также страдающий от обыденной жизни, красочно, вдохновенно рассказывает почти анекдотическую историю о своем сослуживце, который был таким уморительно-нелепым и якобы всем мешал жить. Иван Иваныч выступает со страстным монологом о бескрылой жизни обывателей, сознавая себя, по-видимому, пленником этой жизни, рвущимся на широкие ее просторы, хотя он обыкновенный ветеринарный врач с холерическим темпераментом, "честно мыслящий", а брат его Николай Иваныч тешит свое самолюбие сознанием того, что он стал барином. Сельский хозяин Алехин рассказывает своим гостям о самом ярком в его жизни событии — о неудачном любовном романе. Никто из них не является неудачником, просто все они — "негерои"» [Залыгин, 2000, с. 50].
Так как в иерархии культурных ценностей повседневность мыслится как категория пошлости и скуки, некоторые чеховские герои ей сопротивляются, не желая признать свою жизнь пошлой, а иногда, как им кажется, «возвышают» себя над ней своими порой нелепыми поступками. Чуждый морализаторству А.П. Чехов, по мнению Э.С. Афанасьева, «реабилитировал реальную жизнь человека — повседневность, смыв с лица человека литературный грим. Сюжеты повествовательных и драматических произведений Чехова отражают процесс освобождения человека от "грез", от "литературного" видения мира и осознания повседневности как жизни реальной, дарующей человеку его место в мире» [Афанасьев, 2007, с. 8].
Сравнивая взаимоотношения Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского и А.П. Чехова со своими героями, Э.С. Афанасьев делится своими наблюдениями: «Изображая процесс обретения человеком своего духовного "я", Толстой и Достоевский несомненно художественно объективировали свой личный жизненный опыт, опирались на него как на свидетельство духовной сущности человека. Но духовность человека — его потенция. Вот почему герои Толстого и Достоевского помещены в экстремальные ситуации и платят за духовное просветление дорогую цену.
Чехов в экстремальных ситуациях при изображении своего героя не нуждается. Жизнь каждого человека — это повседневный процесс формирования его жизненного статуса, та практическая сторона личного бытия человека, которая и является смыслом этого бытия. Во всяком случае жизненный процесс настолько поглощает человека, что рефлексия об этом процессе не представляется ему актуальной. <...>
Толстой и Чехов одинаково понимают иллюзорность представлений человека о том, что он хозяин своей судьбы. И сама идея Ивана Ильича о "легкой, приятной" жизни сродни "общей идее" Николая Степаныча (речь идет о героях повестей "Смерть Ивана Ильича" и "Скучная история". — Э. Ф.). Обоим героям недостает мужества нести на себе бремя жизни со всеми ее радостями и горестями, только у героя Толстого — на всем ее протяжении, а у чеховского героя в конце жизненного пути» [Афанасьев, 2008, с. 16].
Почти в одно и то же время в России творили два разных художника, которые сыграли огромную роль в жизни русского общества на переломе эпох, — Л. Толстой и А. Чехов. Один из них всю жизнь провел в поисках Бога, другой исповедовал атеизм, который предвосхитил мировоззрение будущего XX века1.
1 Есть атеизм воинственный, ниспровергающий Бога, а есть человек, страдающий от своего безверия. Таким был Чехов. Его драма — это трагедия не одного человека, это трагедия обезвоживания, набравшего свою силу в XX веке.
Л.Н. Толстой искал истину среди людей, обнажал свою душу и в «Исповеди», и в своих художественных произведениях. А.П. Чехов был закрытым человеком, веровал только в будущее: ради него и живут все его герои. При этом он любил «ближнего» — каждого отдельного человека: лечил, собирал деньги для нуждающихся, рассказал жестокую правду о положении заключенных («Остров Сахалин»).
И Л.Н. Толстого, и А.П. Чехова иногда трудно понять, особенно в том, что их разъединяет, а что соединяет1.
Во время тяжелой болезни Л.Н. Толстого в Ялте (1900) Чехов не только как врач старался помочь ему, но и как человек тяжело переживал, в чем признавался в письме М.О. Меньшикову: «Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место <...> Когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, т. к. Толстой делает за всех». Он был убежден: «Если умрет Толстой, все полетит к черту».
Они ушли из жизни один за другим в первое десятилетие XX века, и в России скоро «все полетит к черту».
По мысли Э.С. Афанасьева, художественная мысль русских классиков XIX века «...освоила все "пределы” мира и человека, породила художественные миры, в которых беспрецедентная достоверность изображения всего сущего одухотворена высокими гуманистическими идеалами. Этот высочайший уровень художественности произведений писателей классического реализма породил в умах современников представление о нормативном значении художественной идеологии. Между тем художественная литература ничего никому не приписывает, она эстетически воздействует на читателя, воспитывает в нем восприимчивость к эстетически значимым явлениям, непрерывно обновляя средства этого воздействия, творя все новые и новые художественные миры» [Афанасьев, 2008, с. 16]. Такие миры и создавали Л.Н. Толстой и А.П. Чехов, который не так остро, как Л. Толстой, определял социальные конфликты своей эпохи, ибо, по утверждению В.Б. Катаева, именно его «авторская позиция определила и характер конфликта» в чеховских произведениях: «Врагами чеховских героев нередко оказываются пошлость, царящие вокруг них обывательские нравы и порядки. Но, считая конфликты героя со средой ("среда заела”) или благородного героя с негодяями безнадежно устаревшими, Чехов предполагает строить столкновения и сопоставления своих героев на иной основе. Среда, окружение играют в чеховских произведениях роль лишь усугубляющих факторов, основная же причина несчастья героев — в них самих, в характере их взаимоотношений». Он считает главным «непонимание людьми друг друга в силу поглощенности каждого своим "вопросом”, своей "правдой" или своим "ложным представлением”. И это позволяет Чехову указать на сходство между противостоящими друг другу персонажами, увидеть общее там, где другим виделись бы лишь непримиримость и противоположность». Таких героев, как Ярцев («Три года»), художник («Дом с мезонином»), Иван Иваныч («Крыжовник»), Тузенбах и Вершинин («Три сестры»), Саша («Невеста»), Петя Трофимов («Вишневый сад»), «объединяют... в чеховском мире не только иллюзии и заблуждения, но и постоянное стремление к "настоящей правде". Отсюда — двойное освещение фигур таких героев, когда ирония сочетается с пониманием неизбежности и обоснованности их позиции» [Катаев, 1990, с. 388-389].
1 Наиболее близко Чехов подошел к Л. Толстому в своем рассказе «В овраге», в котором звучит признание писателя: «И все в божьем мире есть правда». Насколько это созвучно мысли Льва Николаевича, прозвучавшей в его романе «Воскресение»: «Ищите царство Божие, а остальное приложится».
Те, кого называют «положительными» героями, в пьесах А.П. Чехова отсутствуют. По замечанию Н.Я. Берковского, «нет никого, кто бы был несомненным ставленником автора, кто бы послан был автором в будущее. Есть другое, идет освобождение душевных сил, более не работающих на прежние цели и интересы, идет накопление в душах материала, частица за частицей, способного создать нравственный мир будущих людей. Материал этот поступает с разных сторон, и в драмах Чехова налицо томление — есть глина, чтобы лепить человека, доброго и прекрасного, разумного и мужественного, но сам человек еще не готов...» [Берковский, 1984, с. 370 — 371]. Некоторые из его персонажей останавливаются в своем внутреннем росте, как Андрей Прозоров и Наташа («Три сестры»), Раневская и Гаев («Вишневый сад»), герой драмы «Иванов», доктор Астров, Войницкий, Елена Андреевна и Соня. А.Г. Бялый справедливо замечает, что «тема "Дяди Вани" и "Трех сестер" — трагедия неизменности. Перемены в жизни людей происходят, но общий характер жизни не меняется. <...> Иногда разгораются ссоры, звучат револьверные выстрелы, в "Дяде Ване" они никого не убивают, в "Трех сестрах" от пули армейского бретера погибает человек, достойный счастья, но и это — не события, а только случаи, ничего не меняющие в общем ходе жизни. <...> ...низменность жизни порождает у героев этих пьес не только тягостную скуку и печаль, но и предчувствие, а иногда даже уверенность, что жизнь непременно должна измениться. И даже более того: чем неизменнее кажется жизнь, тем ярче растут предчувствия правды и счастья» [Бялый, 1984, т. 4, с. 224]. В это верят сестры Прозоровы, Вершинин, Тузенбах. В это верят герои «Вишневого сада»: и Аня, и Петя Трофимов, и Лопахин.
Почти всем чеховским героям недостает в их жизни гармонии, и потому многие из них так и застывают в своем «футляре», а некоторые, настроенные более оптимистично, верящие в будущую лучшую жизнь, повторили бы слова Ивана Громова («Палата № 6»): «Настанут лучшие времена... Воссияет заря новой жизни, восторжествует правда, и — на нашей улице будет праздник! Я не дождусь, издохну, но зато чьи-нибудь правнуки дождутся. Приветствую их от всей души и радуюсь, радуюсь за них! Вперед! Помогай вам Бог, друзья!» А М. Горький, создав литературный портрет А.П. Чехова, выразил в нем свои мысли о дорогом для него человеке и писателе:
«Он обладал искусством всюду находить и оттенять пошлость, — искусством, которое создается лишь горячим желанием видеть людей простыми, красивыми, гармоничными. Пошлость всегда находила в нем жестокого и острого судью»;
«Никто не понимал так ясно и тонко, как Антон Чехов, трагизм мелочей жизни, никто до него не умел так беспощадно правдиво нарисовать людям позорную и тоскливую картину их жизни в тусклом хаосе мещанской обыденности»;
«Мимо всей этой скучной, серой толпы бессильных людей прошел большой, умный, ко всему внимательный человек, посмотрел он на этих скучных жителей своей родины с грустной улыбкой, тоном мягкого, но глубокого упрека, с безнадежной тоской на лице и в груди... сказал:
— Скверно вы живете, господа!» [Горький, 1969, т. 18, с. 10, 13, 15].
Ю. Архипов в рецензии на книгу А. Кузичевой «Чехов: "Жизнь отдельного человека"» размышляет о влиянии, которое А.П. Чехов оказал на всю мировую литературу: «Чехов и вообще-то гений сжатости, спрессовавший предшествующее художественное письмо и тем повернувший ход всемирного повествования. Взять хоть мучительнейшую тему "борьбы полов". Тургеневские "Вешние воды", толстовская "Крейцерова соната" и — чеховская "Ариадна" (или хоть та же "Попрыгунья"). Как суживающаяся воронка, нагнетающая напряжение потока.
Стоило в дальнейшем чуть сгустить чеховскую пристальность, и получался гротеск, возлюбленный двадцатым веком. Из "человека в футляре" Беликова получался "мелкий бес" Передонов. Еще нажим — и нарисовы- вались фантомы Франца Кафки (коему судьба отпустила те же сорок с небольшим, что и его главным кумирам — Гоголю и Чехову).
Еще сдвиг резьбы — и получался театр абсурда. Все они — от Ионеско до Беккета — признавали Чехова своим отцом. Потому что он первым сделал главным действующим лицом непреодолимое пространство между героями. Первым научил героев ронять слова мимо друг друга, первым наполнил смыслами пустоту. Увидел в ней современное одиночество и — при всей видимой незаполненности — несвободу. Несвободу от омертвевших слов и привычек, от клише и бессмыслицы закосневших обыкновений.
"Творчество из ничего" — как припечатал Чехова Лев Шестов? Нет, драма жизни, в эту самую ничегошность погруженной. Тоска по другой, лучшей, осмысленной жизни, ведь она — каждый чувствует — где-то рядом» [Архипов, 2010, с. 4].
М. Горький утверждал, что А.П. Чехов «заставляет задуматься над жизнью и очищает душу», что он своими произведениями «возбуждает в людях отвращение к этой сонной, полумертвой жизни...» и рождает в людях веру в светлое будущее, в разумно устроенную жизнь.
ЛИТЕРАТУРА
Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. М., 1994.
Альми И.А. О новелле А.П. Чехова «Архиерей» // Литература в школе. 2004. №7.
Арсеньев Н.С. Из русской культурной традиции. Лондон, 1992.
Архипов Ю. Мой, он же наш, Чехов // Литературная газета. 2010. № 52. 21 — 28 декабря.
Афанасьев Э.С. Гоголь —Чехов: эстетика «малых величин» // Литература в школе. 2006. № 10.
Афанасьев Э.С. Творчество А.П. Чехова: реабилитация повседневности // Литература в школе. 2007. № 3.
Афанасьев Э.С. Идейный герой Толстого и безыдейный герой Чехова («Смерть Ивана Ильича» — «Скучная история») // Литература в школе. 2008. № 1.
Бердников Г. А.П. Чехов. Л., 1974.
Берковский Н.Я. Литература и театр. М., 1969.
Берковский Н.Я. Чехов: от рассказов и повестей к драматургии // Русская литература XIX века: Хрестоматия литературоведческих материалов. М., 1984.
Бялый А.Г. А.П. Чехов // История русской литературы: В 4 т. Л., 1984. Т. 4.
Вайль П., Генис А. Путь романиста. Чехов // Вайль П., Генис А. Родная речь. Нью-Йорк, 1990.
Газданов Г. О Чехове // Новый журнал. Нью-Йорк, 1964. № 76.
ГинзбургЛ.Я. О литературном герое. Л., 1979.
Гольдфаин И. Три литературные модели // Звезда. 1995. № 11.
Горький М. А.П. Чехов // Собр. соч.: В 18 т. М., 1969. Т. 18.
Гурвич И.А. Проза А.П. Чехова. М., 1970.
Живолупова Н.В. Художественная антропология Ф.М. Достоевского в творчестве А.П. Чехова: любовный конфликт как проблема греха и прощения // Вестник Оренбургского государственного университета. 2004. № 11.
Зайцев Б.К. Далекое. М., 1991.
Залыгин Сергей. Мой поэт // Литература в школе. 2000. № 1.
Затеишвили Й. (отец Иосиф). Чехов и Русская Православная Церковь // Русская литература XIX в. и христианство. М., 1997.
Зингерман Б.И. К проблеме ритуала в пьесах Чехова «Дядя Ваня» и «Три сестры» // Театр. 1993. № 11.
Зиновьев Александр. Мой Чехов // Звезда. 1992. № 8.
История русской литературы. М.; А., 1956. Т. 9. Ч. 2. (В тексте — ИРЛ.)
Катаев В.Б. А.П. Чехов // Русские писатели: Биобиблиографический словарь: В 2т. М., 1990. Т. 1.
Катаев В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979.
Катаев В.Б. Чехов и мифология нового времени // Филологические науки. 1976. № 6.
Ксенофонтов И.В. Изучение прозы А.П. Чехова // Литература в школе. 2007. № 12.
КузичеваА. Чехов: «Жизнь отдельного человека». М., 2010.
Курдюмов М. Сердце смятенное: о творчестве А.П. Чехова. Париж, 1934.
Линков В.Я. Художественный мир прозы А.П. Чехова. М., 1982.
Литературное наследство. М., 1960. Т. 68.
Манн Г Собр. соч.: В Ют. М., 1961. Т. 10.
Мережковский Д.С. «Асфодели и ромашка: улыбка Чехова» // Возрождение. Париж, 1958. № 84.
Морозов Н.Г. Своеобразие реализма в повести А.П. Чехова «Мужики» // Литература в школе. 2004. № 11.
Овсянико-Куликовский Д.Н. Этюды о творчестве А.П. Чехова: «Ионыч» // Овсянико-Куликовский Д.Н. Литературно-критические работы. М., 1989.
Петрова Т.Г А.П. Чехов в литературной критике русского зарубежья // А.Н. Островский, А.П. Чехов и литературный процесс XIX — XX вв. М., 2003.
Свят on олк-Мирский Д.П. Русское письмо. Вводное // The London Mercury. 1920. Дек. Т. 3. № 14.
Семанова М.Л. Чехов-художник. М., 1976.
Скатов И.Н. «Нужен Чехов...» // Литература в школе. 2004. № 7.
Собенников А.С. Между «есть Бог» и «нет Бога»... (о религиозно-философской традиции в творчестве Чехова). Иркутск, 1997.
Степун Ф.А. Вячеслав Иванов // Лидия Иванова. Воспоминания. Книга об отце. М., 1992.
Сухих И.Н. Агенты и пациенты доктора Чехова // Звезда. 2004. № 7.
Сухих И.Н. Чехов и «возвращенная» литература // Звезда. 1992. № 7.
Тихомиров С.В. А.П. Чехов // История русской литературы XIX века: В 3 ч. М., 2005. Ч. 3.
Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1984. Т. 17.
Франк С. Духовные основы общества. М., 1992.
Чалмаев В.А. «Золотые» и «серебряные» нити русской литературы XIX и XX веков // Литература в школе. 2008. № 4.
Чехов А.П. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. М.г 1977. Т. 5.
Чехов в воспоминаниях современников. М., 1952. (В тексте — Чехов.)
Чудаков А. «Между "есть Бог" и "нет Бога" лежит целое громадное поле...»: Чехов и вера // Новый мир. 1996. № 9.
Шмелев И.С. Творчество А.П. Чехова // Русская речь. 1995. № 1.
Эйхенбаум Б.М. О Чехове // Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л.г 1969.