Русская литература XIX века в поисках героя. Фесенко Э.Я.

Петр Адуев: «Мы принадлежим обществу ... которое нуждается в нас»

История эволюции образа делового человека в русской литературе самобытна. Как замечала Л.Я. Гинзбург, «новые люди, строители грядущего должны были родиться из убогих Чичиковых» [Гинзбург, 1997, с. 208].

Идея Н.В. Гоголя о присутствии в русской жизни дельцов буржуазного склада нашла свое отражение в произведениях многих писателей. В этот типологический ряд можно поставить старшего Берестова из «Барышни-крестьянки» А.С. Пушкина, «русского аристократа» из повести Н.Ф. Павлова «Миллион», Щетинина из «Трудного времени» В.А. Слепцова, Сипягина из тургеневской «Нови». Список предпринимателей нового времени продолжат герои пьес А.Н. Островского — Беркутов («Волки и овцы»), Паратов («Бесприданница»), Великатов («Таланты и поклонники»), герои романов И.А. Гончарова (П. Адуев, Штольц, Тушин), считающие себя «опорой и столпом» государственности, но признававшие «священною только лично им принадлежавшую собственность», Дерунов из «Благонамеренных речей» и Разуваев из «Убежища Монрепо» М.Е. Салтыкова-Щедрина.

Деловой человек, представленный в творчестве А.Н. Островского, обладал, с одной стороны, деловитостью, способностью уверенно идти к цели, но вместе с тем нравственной глухотой и безразличием, отсутствием ценностной ориентации, способностью любить и жертвовать собой ради любви. Так, Беркутов — амплуа делового человека нового типа. Он ближе к типу прожженного дельца, что подчеркивается его «говорящей» фамилией, сочетающей в себе представление о хищности, быстроте и жестокости. Активный и целеустремленный, он пересоздает себя и мир по своему усмотрению. Новый герой является в самых разных обличиях, в живом многообразии человеческих характеров.

Другой тип делового человека показал в своем творчестве И.А. Гончаров. Исследователь Я.С. Билинкис заметил, что «И.А. Гончаров решился обрисовать людей дела не как рыцарей денежного мешка и наживы, но как носителей прогресса в реальном его обличии» [Билинкис, 1992, с. 205]. Назначение «новых» людей И.А. Гончаров видел в осознании ими «необходимости труда».

Тип буржуазного дельца в России, когда творил И.А. Гончаров, еще только зарождался. В нем еще были ослаблены черты эгоизма и корыстолюбия, которые проявились впоследствии. Ценя предпринимателей как трезвых деловых людей, их рационалистический склад мышления, их способность целеустремленно идти к цели, И.А. Гончаров в то же время не принимал их делячества и откровенного эгоизма.

Н.К. Пиксанов отмечал, что даже такие разные писатели, как И.С. Тургенев и И.А. Гончаров, «сблизились в выдвижении деловых помещиков-предпринимателей: Тургенев—Литвинова, Гончаров —Тушина» [Пиксанов, 1968, с. 141].

Нужно отметить, что с появлением нового героя происходило переосмысление типа «лишнего человека» (наблюдается эволюция этого типа — от Чацкого к Обломову). В 30 — 40-е годы XIX столетия литература отметила назревший конфликт времени: столкновение мечтателей-романтиков с философией жизни «человека-машины», олицетворяющего, по мысли Ап. Григорьева, «бюрократическую практичность». В самых недрах крепостнической России, где барствовали и нежились, не находя своего места, тоскующие Онегин, Печорин, Обломов и их собратья по духу, зазвучал, по наблюдению И.А. Гончарова, «мотив, который едва только начал разыгрываться в самом бойком центре — Петербурге. Мотив этот — слабое мерцание сознания необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела в борьбе с всероссийским застоем» («Лучше поздно, чем никогда») [ГК, 1981, с. 107].

Тот мотив, что «подслушал» И.А. Гончаров, «зазвучал» в его трех романах, героями которых были «люди с деньгами», желающие сделать карьеру, — такие, как чиновник Петр Адуев, задумывающийся о том, как совместить свои интересы и при этом приносить пользу Отечеству, как Андрей Штольц и «капиталист-благоустроитель» России Тушин.

Н.Д. Старосельская вслед за Л.Я. Гинзбург считает, что первый гончаровский роман «Обыкновенная история» — «своего рода продолжение "Мертвых Душ" в развитии и осмыслении народившегося социального феномена — буржуазного сознания», но он все-таки отличается от гоголевского произведения тем, что у И.А. Гончарова «эта тенденция общественного сдвига представлена не только как явление негативное» [Старосельская, 1990, с. 24].

О своеобразии гончаровского реализма, созревшего и под влиянием А.С. Пушкина, и под влиянием «натуральной школы» Н.В. Гоголя с ее «воспроизведением действительности во всей истине», в силу того, что писатель никогда не разделял идей революционных демократов, говорили как о реализме, проникнутом консервативными настроениями. По мнению А.Ф. Рогалева, И.А. Гончаров «внимательно вслушивался в пульс времени и с тревогой предчувствовал коренные перемены в отечественной действительности. Но это не был результат консерватизма во взглядах Гончарова. Это было этническое ощущение истинно русским человеком грядущих событий.

Нет, Гончаров не выступал в роли "Нострадамуса" и не мыслил будущее в таких конкретных формах, как социальные катаклизмы, революция, политико-идеологический слом царской власти. Его мысль "обнимала" более высокие, философские категории и проникала в такую кажущуюся абстрактную сферу, как душа народа, этнопсихология, стереотип мышления отдельных типичных представителей русской нации, их духовно-нравственная "аура". Сбой в этих сугубо внутренних свойствах чреват обрывом преемственной многовековой традиции, потерей естественного иммунитета против разрушительных воздействий извне, надломом, или обломом, традиционного русского общества, всего жизненного уклада.

Эта идея грозящего или уже наступающего, в понимании писателя, обрыва и облома, катастрофических сами по себе и по своим последствиям, красной нитью проходит... по названиям романов "Обрыв" (опубликован в 1869 году) и "Обломов" (1855)» [Рогалев, 2004, с. 20].

В.И. Мельник прав, когда замечает, что «гончаровский взгляд на жизнь, на искусство и тот "идеализм", тот исторический оптимизм, вера в "провиденье, в идеальную сторону жизни, которая постоянно высказывается у Гончарова и является основой его художественной концепции человека", определил А.С. Пушкин. Гончарову был близок "основной закон зрелой поэзии Пушкина — закон поэтического равновесия различных стихий человеческой жизни"» [Мельник, 2007, с. 15]. Несомненно, В.И. Мельник опирается на умозаключения Д.С. Мережковского: «По исключительной трезвости взгляда на мир Гончаров приближается к Пушкину. Тургенев опьянен красотой. Достоевский — страданиями людей. Лев Толстой — жаждой истины.

И все они созерцают жизнь с собственной точки зрения. Действительность немного искажается, как очертания предметов на взволнованной поверхности воды. У Гончарова нет опьянения. В его душе жизнь рисуется невозмутимо ясно, как мельчайшие былинки, и далекие звезды отражаются в лесном глубоком роднике, защищенном от ветра. Трезвость, простота и здоровье могучего таланта имеют в себе что-то освежающее. Как бы ни были прекрасны создания других современных писателей, в них почти всегда есть какой-нибудь темный угол, откуда веет на читателя холодом и ужасом. Таких страшных углов нет у Гончарова. Все огромное здание его эпопеи озарено ровным светом разумной любви к человеческой жизни. А между тем он понимает не меньше других ее темную сторону... Пошлость, торжествующая над чистотой сердца, любовью, идеалами, — вот для Гончарова основной трагизм жизни. Другие поэты действуют на читателя смертью, муками, великими страстями героев, он потрясает нас — самодовольною улыбкою начинающего карьериста (Адуева), халатом Обломова, промокшими ботинками Веры в ту страшную ночь, когда она вернулась от Волохова...» [Цит. по: Евгеньев-Максимов, 1925, с. 158— 159].

Так или иначе, все гончаровские герои стремятся найти равновесие в жизни, хотя не всем это удается: Петр Адуев пытается «излечить» племянника Александра, направив «игру страстей», охвативших его, в полезное русло; Илья Обломов считает «общечеловеческой задачей», «вершиной прогресса» — «давать страсти законный исход, указать порядок течения, как реке, для блага целого края...»; Андрей Штольц убежден, что «нормальное назначение человека — прожить четыре времени года, т. е. четыре возраста, без скачков, и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них...».

И.А. Гончаров, в отличие от многих крупных русских писателей, во всех своих произведениях стремился к идеалу. Эту мысль подтверждают наблюдения В.И. Мельника о гончаровских героях: «В эстетике Гончарова типы "идеализированы" (совершенно как у Пушкина)... Обломов — человек с не- состоявшейся судьбой, но он идеален, что прекрасно понял Ф. Достоевский, записавший при подготовке "Идиота": "Обломов-Христос" [Розенблюм, 1981, с. 48 — 51]. Обломов лучше Александра Адуева, а Райский (развитие этого типа) — лучше Обломова в своих попытках состояться. Точно так же Штольц лишен недостатков Петра Адуева, это фигура более глубокая, более нравственная. Тушин еще более глубок как воплощение идеала. То же видно в фигурах Наденьки —Ольги —Веры: развитие идет по восходящей от романа к роману. Герои Гончарова не только противостоят друг другу как типы человеческой нравственности и психики "по горизонтали" (в рамках произведения), но и постоянно растут в его сознании в поисках идеального — "по вертикали" (во всем его творчестве). <... > В своих романах он сталкивает не плохое и хорошее, ложное и истинное, а один тип идеального с другим» [Мельник, 1991, с. 15].

Если посмотреть на «людей дела» у И.А. Гончарова, то заметно, что они абсолютно уверены в том, что общество нуждается в них, и тем не менее ни старший Адуев, ни Штольц не забывают о том, что «дело» приносит деньги, а деньги — комфорт, от которого никто из них не собирается отказываться. Даже нигилист Волохов, который «с простодушным высокомерием, при первом знакомстве с Верой спешит отрекомендовать себя как "новую грядущую силу”, несмотря на ожесточенный протест, скорее циник, чем аскет», — по замечанию Д.С. Мережковского. Он «...не прочь от удовольствий комфорта — курит с наслаждением дорогие сигары Райского. Волохов прямо объявляет Вере, что материальную сторону любви ставит выше нравственной; в конечном идеале общечеловеческого счастия, за который борется он с такой убежденностью, на первом плане стоят материальные блага, тот же комфорт, те же вкусные сигары барина Райского, только доступные большему числу людей» [Мережковский, 1991, с. 135].

С точки зрения Д.С. Мережковского, «деловые люди» Штольц и Петр Адуев, нигилист, а значит, прагматик Марк Волохов, «только разумом понимают преимущество нравственного идеала, как понимают устройство какой-нибудь полезной машины, но сердцем они мало любят людей и не верят в божественную тайну мира — вот почему в их добродетели есть что-то сухое, жестокое и самолюбивое». Размышляя о героях гончаровской трилогии, он прибегал к антитезе: «При смене двух исторических эпох являются характеры, принадлежащие той и другой, нецельные, раздвоенные. Их убеждения, верования принадлежат новому времени; привычки, темперамент — прошлому. Побеждает в большинстве случаев не разум, а инстинкт, не убеждения, а темперамент; отжившее торжествует над живым, и человек гибнет жертвой этой борьбы. Так гибнет в пошлости Александр Адуев, в апатии — Обломов, в дилетантизме — Райский» [Там же, с. 135— 136].

И.А. Гончаров противопоставляет людей с нерешительными характерами личностям деятельным, с твердой и жесткой волей: «Волохов сопоставлен с Райским в "Обрыве”, Штольц — с Обломовым, дядя — с Александром в "Обыкновенной истории”. Как ни отличен чиновник Адуев от нигилиста Волохова и этот последний от аккуратного, добродетельного немца Штольца — у всех троих есть общая черта: рассудок у них преобладает над чувством, расчет — над голосом сердца, практичность над способностью к созерцанию» [Там же, с. 137].

Свою задачу в «Обыкновенной истории» И.А. Гончаров, по замечанию В.А. Недзвецкого, видел «не в поэтизации того или иного из наличных типов жизни, но в определении и художественном воплощении еще неясного и трудноуловимого идеала ("нормы”) взаимоотношений личности с обществом, в равной мере отвечающего как прозаическому складу современной действительности, так и высшим потребностям личности. Иначе говоря — в воссоздании новой, современной поэзии бытия» [Недзвецкий, 2001, с. 298]. Во взгляде на современность И.А. Гончаров солидарен с В.Г. Белинским, развивавшим в 40-е годы мысль о «прозе жизни» как отличительном качестве «новейшего мира», в котором эта проза «глубоко проникла в самую поэзию жизни». «Младенчество древнего мира, — писал критик, — кончилось; вера в богов и чудеса умерла; дух героизма исчез; настал век жизни действительной» [Белинский, 1953—1959, т. 10, с. 440]. Исследователь отмечает, что «прозаические тенденции нового времени» «ясно видели и Лермонтов, и Гоголь», но «иное отношение к тому факту, что "ныне все подходит под какой-то прозаический уровень”, было у Гончарова. Для автора "Обыкновенной истории" это не заблуждение истории, а историческая закономерность, с которой поэтому необходимо считаться каждому человеку, в том числе и романисту» [Недзвецкий, 2000, с. 12].

И.А. Гончаров осознавал прозаический характер эпохи, наступившей в России второй половины XIX века, когда громко зазвучали слова «расчет», «карьера», «практические соображения». Понимал это и его Петр Адуев, убежденный в необходимости таких, как он: «Мы принадлежим обществу... которое нуждается в нас».

С точки зрения В.А. Недзвецкого, «прозаическая натура» Петра Адуева с его апологией «дела», «холодным анализом» была задумана носителем одного из коренных взглядов на современную ему жизнь, отвергающим все человеческие чувства: дружбу, любовь, доверие: «Суть жизненной философии» старшего Адуева соотносится с его именем: в переводе с греческого «Петр» означает «камень». Проповедующий «идеалы... материально-меркантильных устремлений "нового порядка", как именует он современную жизнь, Адуев-старший показан в романе как тип безраздельного релятивиста и прагматика. При этом своей "правде" он верен не только в служебных и деловых заботах, но и в интимно-сердечных отношениях с женой и племянником. Он вообще не признает различия между духовными (внутренними) и внешними интересами человека. <...> Суд над Адуевым-старшим Гончаров вершит с позиций тех общечеловеческих ценностей (любовь, дружба, искренность и бескорыстие человеческих связей), которые Александр неоправданно отрывал от жизненной прозы, а Петр Иванович считал "мечтами, игрушками, обманом" <...> Позиция Адуева-старшего оказывалась не противоядием, но всего лишь "дурной крайностью" крайних же взглядов Александра» [Недзвецкий, 2000, с. 302]. И.А. Гончаров понимал: «Между действительностью и идеалом лежит... бездна, через которую еще не найден мост...» Истину жизни и жизнеповедения И.А. Гончаров видит «не в разрыве ценностей и целей абсолютно-вечных (духовных) и материальноотносительных, а также чувства и разума, счастья и "дела" (долга), свободы и необходимости, поэзии и прозы, но в их взаимопроникновении и единстве, дающих человеку ощущение "полноты жизни" и цельности личности» [Там же, с. 303]. Отсюда — занявший такое большое место в романах И.А. Гончарова трагизм мотивов крайностей, разрыва, облома, обрыва.

Продолжение И.А. Гончаровым, хотя он считал, что «романист — не моралист», традиции «учительного пафоса» русской литературы, которая, по определению А.С. Пушкина, часто оказывалась не столько эстетическим, сколько «педагогическим занятием» [Пушкин, 1962— 1965, т. 7, с. 189], наиболее полно реализовалось в его романе «Обыкновенная история», на который Л.Н. Толстой откликнулся такими словами: «Вот где учишься жить» [Толстой, 1928— 1933, т. 60, с. 140].

Упрекнуть И.А. Гончарова в субъективном отношении к своим героям нельзя, т. к. он — крупный русский художник — всегда придерживался роли беспристрастного повествователя. И, рассказав «обыкновенную», но далеко не «простую историю» жизни Петра и Александра Адуевых1, он сумел не только рассказать о жизни своих современников, но и затронуть «вечный» вопрос о смысле жизни, который решают люди, живущие в разные времена.

В романе четко прослеживается оппозиция, подчеркивающая пропасть между двумя типами жизни, двумя философиями жизни в России: деревня (усадьба Грачи, идиллия сельской жизни, «благодать») и город (столица, Петербург, «омут»). Меняя свой образ жизни ради будущей карьеры, по мысли И.А. Гончарова, Александр совершает передвижение в историческом времени.

1 В письме А.А. Краевскому от 12 мая 1848 г. И.А. Гончаров разъяснил смысл названия своего романа: обыкновенная — значит не «простая история», но «история — так по большей. части случающаяся, как написано» [Гончаров, 1952— 1955, т. 8, с. 240].

В этом романе писатель фактически завершил последний этап эволюции романтического героя в русской литературе XIX века (путь от Владимира Ленского до Александра Адуева), у которого, по мысли В.Г. Белинского, было два выхода: или погибнуть от столкновения с реальной жизнью, или, забыв все свои романтические мечты, стать таким, как все. В.Г. Белинский назвал Адуева-младшего «трижды романтиком — по натуре, по воспитанию и по обстоятельствам жизни» [Белинский, 1953— 1959, т. 10, с. 332]. Правда, в XX веке В.А. Недзвецкий несколько пересмотрел характер романтизма младшего Адуева: «Если в жизнепонимании Александра романтизм и присутствует, то как его обложка-окраска, а не сущность» [Недзвецкий, 2000, с. 11]. Эту романтическую «обложку-окраску» своего племянника уничтожил его дядя Петр Адуев, не заметив, что при этом разрушил и свою, и чужую жизнь. Петр Иванович безжалостно высмеивал романтические стихи племянника, его заветные слова («бешеная радость», «небесное блаженство», «колоссальная страсть», «искренние излияния»), его первое чувство к девушке, уверяя в том, что «желтые цветы», «прекрасное озеро» — вся деревенская идиллия осталась в прошлом, а в Петербурге значимы чины, деньги, связи. Эпоха романтизма заканчивалась, наступала эра капитализма с его голым расчетом.

В.П. Боткин писал об «Обыкновенной истории» в письме В.Г. Белинскому от 27 марта 1847 года: «Ты замечаешь, какой удар повесть Гончарова нанесет романтизму — и справедливо; а мне также кажется, что от нее и не очень поздоровится арифметическому здравому смыслу: словом, она бьет обе эти крайности. Я ничего не знаю умнее этого романа» [Боткин, 1984, с. 269].

По замечанию Н.Д. Старосельской, в «"Обыкновенной истории" впервые на отечественном материале раскрывается бальзаковская тема "утраченных иллюзий" юности, прощания с романтическими грезами, которые приходят в противоречие с реальной жизнью и грубо попираются ею. То есть перед нами своего рода "роман воспитания", каких в русской литературе до Гончарова было немного» [Старосельская, 1990, с. 23].

Петр Адуев относится к типологическому ряду не очень часто встречающихся в русской литературе «деловых людей», «практических людей». И если Тушина («Обрыв») и Штольца («Обломов»), относящихся к этому типу героя, И.А. Гончаров оставляет в самую ответственную для их репутации минуту и не все рассказывает об их дальнейшей жизни, то, рассказав о крушении жизни Петра Адуева, он фактически спрогнозировал, что произойдет в конце жизни тех, кто не сумел сделать счастливыми даже любимых ими женщин1.

Петр Иванович Адуев — тип, прекрасно известный И.А. Гончарову, характерный для его петербургского окружения. По мнению исследователя В.Н. Тихомирова, «он — знамение времени, продукт петербургского периода русской истории, это уже не только преуспевающий столичный чиновник, но и новейший делец, предприниматель, извлекающий немалый доход из своих трудов на пользу промышленности и прогресса» [Тихомиров, 1991, с. 90].

1 Интересно признание В.Г. Белинского в письме В.П. Боткину: «Уважаю практические натуры, les Hommes d'action, но если вкушение сладости их роли непременно должно быть освоено по условиям безвыходной ограниченности, душевной узкости — слуга покорный, я лучше хочу быть созерцающей натурою, человеком просто, но лишь бы все чувствовать и понимать широко, правильно и глубоко» [Белинский, 1953— 1959, т. 10, с. 342 — 343].

Петр Адуев «наглухо» прикреплен к идее трезвого практицизма, несмотря на то что знает наизусть А.С. Пушкина и владеет несколькими иностранными языками. Трезвый расчет, «деспотизм ума» проявляются даже в его внешности: «Кажется, у него рассчитаны были и жесты и взгляды. Бледное, бесстрастное лицо показывало, что в этом человеке немного разгула страстям; по деспотическим проявлениям ума, что сердце у него бьется или не бьется по приговору головы». Он — не просто приземленный буржуазный практик; он — теоретик, возводящий свои принципы до уровня философских обобщений. Рационалистический склад мышления Петра Адуева отражается в его логически четкой и афористической речи: «Свято, потому что разумно». Петр Иванович «думает и чувствует по-земному». «Дух его, — замечает И.А. Гончаров, — прикован к земле», он — «враг всяких эффектов». Он исповедует философию буржуазного практицизма: «Везде разум, причина, опыт, постепенность и, следовательно, успех», «расчет везде», везде «здравый смысл». С сожалением эти качества констатировала и его жена Лизавета Александровна: «Что было главною целью его трудов? Трудился ли он для общей человеческой цели, исполняя заданный ему судьбою урок, или только для мелочных причин, чтобы приобрести между людьми чиновное и денежное значение, для того ли, наконец, чтобы его не гнули в дугу нужда, обстоятельства? Бог его знает. О высоких целях он разговаривать не любил, называя это бредом, а говорил сухо и просто, что надо делать».

И.А. Гончаров не рассказывает подробно о том, каким делом занимается Петр Иванович Адуев, он просто сообщает о своем герое, что тот «слыл за человека с деньгами и, может быть, не без причины; служил при каком-то важном лице чиновником особых поручений и носил несколько ленточек в петлице фрака; жил на большой улице...».

Многие критики определяли Петра Адуева так: «человек-машина». Петр Иванович был занят конкретным делом — фарфоровым заводом, которым он владел вместе с двумя компаньонами. Он многое делал для развития, усовершенствования производства, находясь на государственной службе. По мнению З.Т. Прокопенко, Петр Адуев — это «практик и вместе с тем философ в своей сфере, выработавший неопровержимую систему принципов и правил, которые гарантируют ему успех, благополучие, душевный комфорт» [Прокопенко, 1985, с. 134]. Петр Иванович не сомневался, что до конца понял жизнь человека, что «измерил» все его потребности и возможности и что все выходящее за пределы измеренного — беспочвенные мечтания, и потому беспощадно развенчивает наивную веру племянника в «высокое и прекрасное», в «вечную любовь», в «святость дружеских уз», называя это «мечтами, игрушками, обманом».

Петр Адуев не так однозначен, хотя в нем жила уверенность, что с позиции разума можно корректировать человеческие чувства. По замечанию М.В. Отрадина, «испытание Петра Ивановича как романного героя происходит в сфере страстей» [Отрадин, 1993, с. 51]. Старший Адуев «не признавал над собой их власти, даже смеялся над ними, считая их ошибками, уродливыми отступлениями от действительности, чем-то вроде болезней, для которых со временем явится своя медицина», страсть для него была «сумасшествием». По его теории, происходит «с Адама и Евы одна и та жеистория», поэтому в основе чувства лежат материальные процессы: «Влюбленные — все равно что две лейденские банки: оба сильно заряжены; поцелуями электричество разрешается, и когда разрешится совсем — прости, любовь, следует охлаждение». Петр Иванович постарался и жену оградить «от всех уклонений, которые могли бы повредить их дружеским интересам». И в итоге между ними осталась только привычка. Было поздно что-либо исправлять в их отношениях, т. к. самоуверенный разум Петра Ивановича проиграл битву за жену, столкнувшись с непонятой им и неподвластной ему стихией чувств. Он, который учил Александра «никогда не посягать на личность женщины», окружил жену постоянным вниманием и уважением, хотя никогда не мог понять ее душевных и духовных устремлений. В итоге Адуев вынужден был признать свое поражение: «Он терялся в средствах, чувствуя, что для изобретения их нужно больше сердца, чем головы. А где ему взять этого?» Культ рассудка потерпел крах. «Я повторяю тебе, что хочу жить не одной головой: во мне еще не все застыло», — старается уверить он жену, в недавнем живую, обаятельную, ставшую ко всему равнодушной1.

1 Как замечал Н.К. Пиксанов, для произведений И.А. Гончарова характерным «является то, что он, не будучи таким сторонником женской эмансипации, как Н.Г. Чернышевский, тем не менее без раздражения, чаще и с очевидной симпатией рисует образы женщин, стремящихся найти "дело" в своей жизни».

В своих высказываниях о романе «Обрыв» И.А. Гончаров не раз поднимает вопрос об актуальной проблеме женской эмансипации. И, по убеждениям Н.К. Пиксанова, «сама оценка героев-мужчин устанавливается романистом при содействии героинь, как и у Ж. Санд. Так, в "Обыкновенной истории" стоимость Адуева-старшего в последнем счете определяется (точнее — снижается) через его жену, Лизавету Александровну. В "Обломове" преуспевающий Штольц терпит моральное крушение, когда Ольга Ильинская, ныне его жена, приходит к безотрадной оценке их совместной жизни и деятельности: "Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все?.."» [Пиксанов, 1968, с. 136].

И.А. Гончаров утверждал, что «скептическое отношение к чувству» обедняет человека. Авторскую тенденцию тонко уловил В.Г. Белинский: «Видно, человеку нужно и еще чего-нибудь немножко, кроме здравого смысла! Видно, на границах-то крайностей больше всего и стережет нас судьба. Видно, и страсти необходимы для полноты человеческой натуры...» [Белинский, 1981, с. 342], а в критике XIX —XX веков сложились разные точки зрения на Петра Адуева. Ап. Григорьев, в частности, считал, что он олицетворяет собой лишь «бюрократическую практичность», не заметив многих других его черт. Уже отмечалось, что в развитии и осмыслении народившегося социального феномена — буржуазного сознания — в романе И.А. Гончарова несомненно видны черты преемственности с «Мертвыми душами», но в отличие от Н.В. Гоголя, у И.А. Гончарова эта тенденция общественного сдвига представлена не только как негативное явление. Отчетливо различая в Петре Ивановиче уродливые черты сознания, И.А. Гончаров видел в этом герое несомненное зерно будущего прогресса.

В.А. Недзвецкий считает Петра Адуева не только «одним из первых в русской литературе представителей нарождающейся отечественной буржуазии» (эта характеристика не является исчерпывающей), но и тем, кто «персонифицирует в романе один из "коренных” для человечества "взглядов на жизнь" и способов жить»: «В лице Адуева-старшего Гончаров создал тип безраздельного позитивиста и прагматика. В качестве такового Петр Иванович полагает, что уж он-то, в отличие от племянника, вполне понял современную жизнь и назначение в ней человека. <...> И только в эпилоге он фактически признает... свое поражение в жизни. Знаком его выступает не только физическая немощь, преследующая этого далеко еще не старого героя. <...> ...рассудительность и подвела Петра Ивановича. Неуклонно следуя своему жизненному прагматизму, он пожертвовал ему и сердечными потребностями своей красавицы жены... которая была "убита пустой и бесцветной жизнью". Но тем самым теряли человеческий смысл и оправдание "дело" и успешная карьера Петра Адуева» [Недзвецкий, 2000, с. 15—17]. Он был «положительным человеком», но, по мысли И.А. Гончарова, «методичность и сухость его отношения к ней простерлись без его ведома и воли до холодной и тонкой тирании, и над чем? над сердцем женщины!». В их отношениях не было ни грана романтизма.

Актуальность «Обыкновенной истории» обеспечила не только критика романтизма1, но и создание образа представителя буржуазно-бюрократического Петербурга, приверженца практического взгляда на жизнь, считающего, что даже талант должен служить земным интересам, о котором В.Г. Белинский говорил, что он — «не абстрактная идея, живое лицо, фигура, нарисованная во весь рост кистью смелою, широкою и верною» [Белинский, 1953— 1959, т. 10, с. 341]. А вот Д.И. Писарев с ним не соглашался, замечая, что И.А. Гончаров вывел в романе «две невозможные фигуры и уверил всех в том, что это действительно существующие люди», утверждая, что Петр Адуев «не верен с головы до ног», что И.А. Гончаров не показывает «"влияние общества" наличности своих персонажей» [Писарев, 1955, с. 203, 205].

И.А. Гончаров, как и В.Г. Белинский, видел силу прогресса в «практических натурах» (термин В.Г. Белинского в письме В.П. Боткину от 8 марта 1847 года), но во второй части романа его взгляд на П. Адуева изменился: он показал ограниченность его «философии жизни». Согласился с ним и В.Г. Белинский, заметивший в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года», что Петр Иванович — «эгоист, холоден»; «видно, человеку нужно и еще чего-нибудь немножко, кроме здравого смысла» [Белинский, 1953— 1959, т. 10, с. 342].

И если в авторской исповеди «Лучше поздно, чем никогда» И.А. Гончаров 40-е годы осознавал как эпоху «ломки старых понятий и нравов», как «зарю чего-то трезвого, делового, нужного» [Гончаров, 1952— 1955, т. 8, с. 73], то в 60-е годы во второй части романа он вершил суд над идеалами Петра Адуева, которого судит его жена Лизавета Александровна, как позднее Штольца с его деловой хваткой и бездушием будет судить Ольга Ильинская. Горький опыт семейной жизни заставил Петра Ивановича задуматься над несостоятельностью тех постулатов, которые он исповедовал.

О будущем России И.А. Гончаров размышлял много и тревожно. Вот как писал он в «Необыкновенной истории»: «А вот что делать — с охлаждением к тому, что считалось священным, неприкосновенным, необходимым, чем жило до сих пор морально человеческое общество? Анализ века внес реализм в духовную, моральную, интеллектуальную жизнь, повсюдную и неумолимую поверку явлений в натуре — вещей и людей — и силою ума и науки хочет восторжествовать над природой. Все подводится под неумолимый анализ: самые заветные чувства, лучшие высокие стремления, драгоценные тайны и таинства человеческой души — вся деятельность духовной природы, с добродетелями, страстями, мечтами, поэзией — ко всему прикоснулся грубый анализ науки и опыта...» [Гончаров, 1924, с. 147].

1 В.Г. Белинский писал о ней: «Какой страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!» [Белинский, 1953— 1959, т. 12, с. 352].

Внимательно и тревожно наблюдающий за переменами в жизни России И.А. Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда» объяснял своеобразие своей трилогии: «...вижу... не три романа, а один. Все они связаны одною общею нитью, одною последовательною идеею — перехода от одной эпохи русской жизни, которую я переживал, к другой — и отражением их явлений в моих изображениях, портретах, сценах, мелких явлениях и т. д.» [Гончаров, 1952, т. 8, с. 141 — 142]. Зате 20 лет, что он работал над романом «Обрыв», произошел исторический раскол: уходила в прошлое Россия патриархальная с ее многовековыми традициями, рождалась Россия новая, пугающая атеизмом, терроризмом, крайними идеями. Соответственно, в литературе на смену рефлексирующим «лишним людям» приходит бунтарь, разночинец-демократ, нигилист, готовый к активному переустройству жизни. И.А. Гончаров внимательно наблюдал за тем, что происходило вокруг него (несомненно, что происходило и некоторое изменение в его взглядах), потому что был убежден, что «рисовать... трудно и, по-моему, просто нельзя с жизни, где формы ее не устоялись, лица не наслоились в типы. <...> Писать самый процесс брожения нельзя: в нем личности видоизменяются почти каждый день — будут неуловимы для пера» [Гончаров, 1980, с. 166].

Только в 1868 году в окончательном варианте романа «Обрыв» писатель встал на позицию борца с разрушительными тенденциями русской жизни, еще сохранившей свои традиции в провинции (отсюда — перенос героев из Петербурга в деревни Обломовка и Малиновка). По замечанию Д.С. Мережковского, «поэзия прошлого началась еще там — в голубином, кротком сердце Обломова; она сделалась благоуханной и девственно-нежной в Марфиньке, высокой и величавой в бабушке, и наконец, поэзия прошлого слилась с поэзией вечного в образе Веры» [Мережковский, 1991, с. 141].

Жизнеописания романтика Александра Адуева и реалиста-прагматика Петра Адуева, созданные И.А. Гончаровым, заставили русское общество задуматься над тем, как изменился век жизни. Именно потому Л.Н. Толстой так высоко оценил гончаровский роман: «капитальнейшая вещь» «невременного» интереса [Толстой, 1928— 1955, т. 60, с. 290].