«СКАЗКИ»
<...> Первым отдельным изданием «сказочный цикл» вышел в свет в 1886 году. Книга называлась: «23 сказки М. Е. Салтыкова-Щедрина». Сейчас в Полных собраниях сочинений писателя этот цикл включает 32 произведения, то есть все, что было написано для него, но не могло в свое время появиться в легальной русской печати по цензурным причинам. <...> По содержанию же «Сказки» являются своего рола «микрокосмом» — «малым миром» всего творчества Салтыкова. Все, что было вложено в другие произведения писателя, — громадный запас наблюдений над общественно-политической жизнью страны, огромная масса мыслей и чувств, которые Салтыков привел в движение своим творчеством, — все это в «Сказках» как бы собрано в одном фокусе, сильно и сжато «резюмировано» <...> О «Сказках» можно сказать, что они являются «энциклопедией» всего созданного их автором. <...>
<...> Само слово «сказка» не должно вводить в заблуждение. В салтыковских сказках много подлинно сказочных сюжетов, образов, событий, обстановки, заимствованных из одного и^ основных жанров устного народно-поэтического творчества. Салтыков блестяще использовал все эти элементы, в частности острую социально-сатирическую направленность большинства русских сказок. И тем не менее они отнюдь не художественные парафразы или тем более имитации народных сказок. Далеки они и от литературных, например Пушкина и Л.Толстого. «Сказки» Салтыкова — это совершенно особый, самостоятельно созданный им, на фольклорной основе, жанр в его творчестве. Глубоко переработанные элементы русской народной сказки, фольклорная наивность и условность блестяще, остроумно и органически сочетаются здесь с большими общественными темами современности Салтыкова — политическими, философско-историческими и моральными. Они разрабатываются на конкретном материале текущей действительности, но всегда с выходами к широким обобщениям, с глубоким осмыслением важнейших основ человеческой жизни вообще — социальных и личных. Художественные образы салтыковских «сказок» столь широкоохватны и глубоки, что приложимы для осмысления и критики многих явлений не только прошлого, но и настоящего. Обращены они и к будущему. Отсюда мировое значение этих произведений, чаще всего переводимых на иностранные языки. <...> Стирание граней между человеческими чертами и чертами животных сообщало сказочным образам Салтыкова особую остроту. Вместе с тем это была и новая форма противоцензурной защиты, позволявшая писателю беседовать с читателем об очень больших и серьезных вопросах.
Политическая и общественная реакция 80-х годов определяла драматический тонус большинства восьмидесятнических «сказок». Но вместе с гневом и презрением, которыми проникнуты «сказки» по отношению к изображаемой писателем темной действительности,
читатель заражался всегда присутствующей у Салтыкова верой в будущее. «Но что же означает вся эта история и с какой целью она написана?» — быть может, спросит меня читатель, — задается риторическим вопросом Салтыков в «сказке» «Гиена». И отвечает: — «А вот именно затем я ее и рассказал, чтобы наглядным образом показать, что «человеческое» всегда и неизбежно должно восторжествовать над «гиенским». <...>
<...> Вера в неизбежность победы добра над злом никогда не оставляла Салтыкова. Она была тем «балансом», который не позволял присущему ему скептицизму переходить в пессимизм, в отчаяние, хотя по временам он и был все же близок к нему.
<...> Смелое обличение самодержавия дано в трехчастной «сказке» «Медведь на воеводстве». В легальной печати России эта «сказка» 1884 года увидела свет лишь после революции 1905 года, а при своем появлении из-под пера писателя распространялась подпольно и в зарубежных изданиях. «Медведь на воеводстве» — обличение всякой автократии и тоталитаризма. Но непосредственно это был отклик писателя на политику российского самодержавия периода его ожесточенной борьбы с революционным движением. Салтыков обличает правительственную контрреволюцию с поразительным бесстрашием. Его сатира наносила прямые удары не только по курсу реакции в целом, но и конкретно по его верховным руководителям и проводникам. В безграмотных резолюциях Льва, приводимых в «сказке» («Не верю, штоп сей офицер храпр был; ибо это тот самый Таптыгин, который маво Любимова Чижика сиел»), современники без труда усматривали сатирическое издевательство над стяжавшими себе широкую известность своей орфографической безграмотностью и грубостью «высочайшими» резолюциями Александра III. В Осле — главном мудреце и советчике Льва — видели одного из идеологов и вдохновителей реакционного курса Победоносцева, ближайшего друга и учителя царя и т.п.
Но эти портретные намеки-аллюзии — лишь один из элементов салтыковской «сказки». Другой — и важнейший — заключается в общем осуждении существующей государственной системы, не способной к установлению в стране порядка и устранению насилия («Куда ни обернутся — кругом везде погром. Загородки поломаны, двор раскрыт, в хлевах лужи крови стоят»). При этом Салтыков подчеркивает не только невежество высшей власти в области просвещения, но и вражду к нему (Топтыгин 2-й по прибытии на «воеводство» первым делом спрашивает подчиненных: «Нет ли в лесу, по крайней мере, университета или хоть академии, дабы их спалить»). <...>
Критика самодержавия и всего отрицательного, что существовало, с точки зрения Салтыкова, в «порядке вещей» России, всегда совмещалась у него с исследованием социальных основ, помогавших держаться этому исторически изжившему себя строю. Главной силой этого строя была, в понимании писателя, власть дворян-помещиков («сказка» «Дикий помещик» и др.) и неразвитость народных масс, всего общества, отсутствие демократизма. Как уже не раз говорилось, тема пассивности, послушности, гражданской несознательности народных крестьянских масс — одна из генеральных тем всего творчества Салтыкова. Присутствует она и в «сказочном цикле», особенно в трех «сказках», с совершенно разными сюжетами и тональностями. Первая из них, «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», — это самая ранняя «сказка» Салтыкова. Она написана в 1869 году. Тогда он был еще здоров, и «сказка» написана в мажорной тональности. Эта блещущая всеми красками салтыковской палитры юмореска, с первой строки вызывающая смех. Однако в своей сущности содержание ее совсем не юмористическое. <...>
<...> В форме бытового сюжета народная пассивность обличается в самой миниатюрной «сказке-притче» «Кисель». Образ «киселя», который «был до того разымчив и мягок, что никакого неудобства не чувствовал от того, что его ели», входил в обширную серию салтыковских обличений бездеятельного страдательного перенесения народными массами кабалы векового гнета, принуждения. Переплетаясь полифонически с темой пассивности масс, звучит вторая тема «сказки» — о послереформенном разорении русской деревни. И «господа» (помещики), и «свиньи» (новые «хозяева жизни» — кулаки-мироеды), евшие «кисель», ели его так нерасчетливо, что «от киселя остались только засохшие поскребушки». <...>
В глубокой трагической тональности тема бедствий народных звучит в одной из лучших «сказок» — «Коняга». В образе замученной непосильным, «каторжным» трудом и голодом крестьянской рабочей лошади Салтыков воплотил всю многовековую драму русской крестьянской жизни. Крайняя нужда, терпеливое перенесение всесторонней эксплуатации, сначала барско-помещичьей, потом кулацко-мироедской, — все эти постоянные страдания крестьянских трудовых масс, воспринимавшиеся Салтыковым глубоко драматически, вобрал в себя образ обыкновенного мужичьего коняги, замученного, побитого, с выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами.
Образ этот дан на фоне изумительного по захватывающей силе скорбного лиризма русского пейзажа, подчеркивающего все ту же беспросветность и тяжесть крестьянского труда. <...>
<...> «Христова ночь» и «Рождественская сказка» ставят вопрос об отношении Салтыкова к религии. Писатель не был религиозным человеком ни в мировоззренческом, ни тем более в церковно-обрядовом отношении. Но он высоко ценил моральные, особенно социально-нравственные ценности христианства, усвоенные еще в детстве из Евангелия. Впоследствии влияние социального этизма, в его евангельской «оболочке», было закреплено увлечением юного Салтыкова учениями утопических социалистов. <...>
Известна также высокая оценка Салтыковым социальнонравственного воздействия на народ и общество, на «рабов» и «господ» — особенно в крепостное время — так называемого бытового православия, в частности — церковных праздников, главнейшими из которых были Пасха и Рождество. Вспоминая о годах своей казенной службы, Салтыков писал в «Недоконченных беседах» о Пасхе: «Когда-то это был удивительно приятный для меня праздник. Я говорю не про детство а про позднейшее время, когда на первом плане стояли уже не яйца и куличи, а вся эта веселая, ликующая ночь. Я, крепостной до мозга костей, я, раб от верхнего конца до нижнего, в продолжение нескольких часов чувствовал себя свободным от уз <...>. И заметьте, что я ощущал это сладкое чувство, имея на плечах мундир, сбоку — шпагу и под мышкой — треуголку».
В «Христовой ночи», начинающейся изумительной пейзажной картиной пробуждающейся русской весны, Салтыков дал свою версию евангельскому преданию. Он до такой степени ненавидел предательство (а примеров ему было много в этой полосе реакции восьмидесятых годов), что заставил воскресшего Бога — благословляющего все и всех, природу и все живое в ней, указывающего путь спасения даже всем творящим зло и неправду, — казнить одного лишь Иуду. Он казнит его высшей казнью вечной жизни с клеймом предателя. Христос — вопреки Евангелию — воскрешает повесившегося Иуду и гневно говорит ему: «Живи проклятый! и будь для грядущих поколений свидетельством той бесконечной казни, которая ожидает предательство». <...>